Как назывался основной труд о конта. Философия позитивизма огюста конта
Было воскресенье. Около обеда отправился я на охоту. Исходив не один десяток верст и почувствовав сильную усталость, я прилег в тени густой ветлы, сиротливо стоящей на берегу степного прудка, и заснул. Солнце уж низко стояло, когда я проснулся. Тень от ветлы сошла с меня и протянулась длинной полосой вдоль лощинки. Мягкий солнечный свет бил в глаза. {547}
Освежив лицо водою из прудка, я оглянулся. К востоку, за прудком, тянулись скошенные поля, усеянные темно-бурыми копнами гречихи и проса; прямо предо мною, к западу, лежала степь; шагов на триста от прудка виднелась она и замыкалась длинною цепью невысоких курганов. Даль отделялась от меня этими курганами.
Место казалось незнакомым. Ни прудка этого, затерянного в степи, ни ветлы, одиноко стоящей около него, я не встречал в своих экскурсиях. "Что это за место?" - думалось мне. Я взошел на возвышенность. Широкий простор разостлался предо мною. "Эге! да это Танеевская степь!" - невольно вырвалось у меня. Вплоть до виднеющегося вдали хутора все было - степь, поросшая густой, сочной отавой. За хутором опять тянулась степь, а там опять курганы, высокие, крутые... Верст десять отделяло меня от тех курганов... Длинной вереницей тянулись они по берегу Битюка. Из-за одного пологого промежутка между ними весело горела золотая искра - то был крест красноярской колокольни.
Солнце, склоняясь к закату, принимало мягкий, красноватый свет и лучами своими, словно полымем, охватило степь. Соломенные кровли хутора весело выделялись из этого огненного моря своим желто-золотистым цветом. Ветловые узенькие рощицы, словно крылья облегшие хутор, отливали багрянцем. Маленький прудок у хутора так и горел ровным алым пламенем, - ни одна волна не морщила его гладкую, как полированная сталь, поверхность. Паутина, как золотая пыль, дрожала в тихом воздухе; те места, над которыми дрожала она, казались подернутыми каким-то лучистым колоритом. Там и сям синели стога. Длинные тени ложились от них на траву, выделяясь темно-зелеными пятнами среди светящегося простора.
Рельефность очертаний предметов была изумительная. Дальность расстояния как бы не существовала для глаза. С природы словно флер сняли, и она всеми деталями своими ярко бросалась в глаза, нежно лаская их мягкими тонами...
Над всем этим привольем стояла невозмутимая тишь. А между тем сухой воздух словно жаждал звуков: скрып колодезного журавца на хуторе так резко пронесся по {548} этому воздуху и разбудил такой могучий отзвук, что, казалось, вырвался из горного ущелья, а не среди неоглядно-плоских равнин... Внизу, почти у самой рощицы, ходил табун. Лошади разбрелись по сочной отаве и спокойно паслись. Черною точкою виднелся около них конюх.
Я сошел с возвышенности и направился к хутору. В это время звуки "жилеек" звонко прорезали воздух и затрепетали в нем веселыми, подмывающими нотками... Конюх заиграл "бычка". Бойкий мотив шаловливо переливался по тихому простору; откуда-то издалека несся навстречу ему такой же бойкий, такой же игриво-веселый отзвук. Казалось, новые, славные тоны пробежали по степи и подернули ее еще более нежным, еще более ласкающим колоритом... Глубоко дышала грудь сладким, пахучим воздухом... Слух нежили задорно-веселые звуки нехитрого инструмента... "Весело на белом свете!" думалось...
А солнце все ниже да ниже опускалось... Тени от стогов тянулись длиннее и длиннее... Кровли хутора начинали алеть... Ясная поверхность прудка зарделась багровым пламенем... Небо на западе переходило из бледно-голубого в нежно-розовый цвет... Горизонт на востоке охватывала хмурая синева, а над синевою слабо горело бледно-фиолетовое отраженье заката.
Я шел к хутору. На перепутье пасся табун. Звуки "бычка" все еще трепетали в воздухе. Конюх, игравший на жилейках, сидел, поджавши ноги, на разостланном кафтане. Это был малый лет двадцати, русый, почти белый, в красной кумачной рубахе; широчайшие плисовые штаны были вправлены в узкие "вытяжные" сапоги; серая, "крымская" шапка сидела набекрень, придавая вид удали и беспечности курносому, безусому лицу. Глаза глядели весело и задорно.
Здорово, барин! - закричал он мне, когда я подходил к нему. Широчайшая улыбка показалась у него на лице.
Вот и не угадал! - сказал я, тоже смеясь и подлаживаясь под его непринужденный тон, - ишь, не барин, а простой мещанин...
Ну, рассказывай! кабы мещанин, ты бы куцую одежу-ту не напялил, смеялся конюх, подходя ко {549} мне, - мещане-то кошек скупают, по оконницам кнутиком постукивают, а ты вон с ружьем!.. Какой же это мещанин?
Приходилось соглашаться с этим неоспоримым аргументом.
Нет ли у тебя чего покурить? - обратился он ко мне.
Есть, есть, - сказал я и достал ему папиросу. Наивная бесцеремонность и какая-то словно детская простота занимали меня в конюхе. Я закурил и расположился рядом с ним на кафтане, который он предупредительно предложил мне.
Тебя как звать-то? - спросил я.
Петрухой звали...
Это чьи, танеевские, что ль, лошади-то?
Его. И, братец, богат же наш барин! - Петруха восторженно поднялся с места, - это вот холостые шестьдесят голов, - указал он на табун, - а там вон за Рогатым прудом матки ходят, штук пятьдесят, а вон за теми курганами коньки еще, голов пятьдесят! - Он победоносно взглянул на меня.
У него, помимо хутора-то, где именья? - интересовался я.
У него их, мал, целый содом, именьев-то!.. Сичас это будет тебе Андрусовка за Битюком, да Ольховатка, да Тарасовка на Плавице... Тарасовку-то недавно купил... А там еще, говорят, где-то до пропасти...
Что ж, хорош барин-то ваш?
Ммм... - замялся Петруха, - да как тебе сказать... Горяч больно! добавил он после маленького раздумья, - сичас тебя оборвет, а глядишь, ни за что... Барин богатый!
Что он, уж старик?
Какой тебе старик!.. Еще никак двадцати пяти годов нету, женился недавно, такую шустренькую взял!.. А чин на ем, должно, важнеющий, потому летось я его как-то в церкви видал: весь в золотых тесемках увешан... Как жар горят! А штаны кра-а-асные!..
Давно ты живешь в конюхах-то?
Нет. С весны нонешней. Как за подушным погнали, батюшка пошел в контору да под меня пятнадцать целковых взял. С той поры я вот и зачал жить. {550}
Сколько же ты берешь в год?
Тридцать пять целковых.
Что так мало?
Да как же оприч? вперед деньги взяли... Уж тут известно - сбавка, что дадут, то и бери.
Ты откуда сам-то?
Сакуринские, знаешь? Около Яблонца.
Знаю, знаю... Ты что же у своего барина-то не нанялся?
Петруха засмеялся.
Куда ему! он сам прогорел, иной раз пожрать нечего... Куда уж тут деньги вперед задавать!
Где же он прожился так?
Да чего! - смехота тут, страсть! - Ишь с купцами связался, торговать стал, завод мыльный завел, да и прогорел... Теперь с торговли-то на собак передуло: все зайцев по полю гоняет.
Вдали, по дороге от хутора, показался верховой на серой лошади.
Ну, слава богу! - обрадовался Петруха, - Егорка Полоумный едет!..
Кто это - Егорка Полоумный? - спросил я.
Да это конюх, со мной табун стерегет. Ишь, на смену едет... Теперь вот мне обaпол полночи нужно к табуну выезжать - как совсем на хутор гнать.
Что же это у Егора прозвище такое чудное? - допытывался я.
Полоумный-то? - Это его у нас на деревне прозвали так-то, засмеялся Петруха, - ишь, он в одну девку врезался, - Гашка там есть, - а она возьми да загуляй с купцом; он с тех пор и ополоумел...
Как же он ополоумел?
Известно как... Чуть человек незнамый встрелся ему, он и давай все выворачивать: как это полюбилась ему Гашка, как с купцом связалась... да все, все расскажет... А смеяться станут, схватят что ни на есть в руки, да и норовит ошарашить... Мы уж теперь перестали над ним зубоскалить, того гляди убьет - боязно... Кучер Никифор Иваныч сказывал, что и в Питере он такой-то был.
Да разве он был в Питере? - спросил я.
