Жан поль сартр пьесы. Смотреть что такое "Сартр, Жан-Поль" в других словарях

США , Чарлтон, штат Массачусетс Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Уильям Томас Грин Мортон (англ. Morton William Thomas Green , 9 августа - 15 июля ) - американский стоматолог и хирург, который впервые продемонстрировал успешное применение ингаляционного эфира в качестве анестетика для создания наркоза в 1846 году. Считается первооткрывателем общей анестезии, то есть наркоза.

Биография

Мортон родился в 1819 году в городе Чарлтон, Массачусетс. В молодости он учился в Балтиморском колледже зубной хирургии и в 1842 году начал свою практику. В период с 1842 по 1843 год Мортон работал в партнерстве с Хорасом Уэллсом. Этот дантист был немного старше Мортона и интересовался анестезией. Однако их партнерство не оказалось прибыльным и в конце 1843 года закончилось.

Год спустя Уэллс начал проводить эксперименты с закисью азота («веселящий газ») как с анестезией. Он смог эффективно использовать её в своей врачебной практике в Хартфорде, Коннектикут. К сожалению, публичная демонстрация применения анестезии, которую Уэллс предпринял в Бостоне, закончилась неудачно и он покончил жизнь самоубийством.

Напишите отзыв о статье "Мортон, Уильям (врач)"

Примечания

Ссылки

• Мортон, В. // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Мортон, Уильям (врач)

Изидора улыбнулась, увидев наши испуганные рожицы.
– Да, уважала. Но это было другое уважение, чем то, что подумали вы. Я уважала его упорство, его неистребимую веру в своё «доброе дело». Он был помешан на том, что творил, не так, как большинство его последователей, которые просто грабили, насиловали и наслаждались жизнью. Караффа никогда ничего не брал и никогда никого не насиловал. Женщины, как таковые, не существовали для него вообще. Он был «воином Христа» от начала до конца, и до последнего своего вздоха... Правда, он так никогда и не понял, что, во всём, что он творил на Земле, был абсолютно и полностью не прав, что это было страшным и непростительным преступлением. Он так и умер, искренне веря в своё «доброе дело»...
И вот теперь, этот фанатичный в своём заблуждении человек явно был настроен заполучить почему-то мою «грешную» душу...
Пока я лихорадочно пыталась что-то придумать, мне неожиданно пришли на помощь... Мой давний знакомый, почти что друг, Франческо, у которого я только что купила книги, вдруг обратился ко мне раздражённым тоном, как бы потеряв терпение от моей нерешительности:
– Мадонна Изидора, Вы наконец-то решили, что Вам подходит? Мои клиенты ждут меня, и я не могу потратить весь свой день только на Вас! Как бы мне это не было приятно.
Я с удивлением на него уставилась, но к своему счастью, тут же уловила его рискованную мысль – он предлагал мне избавиться от опасных книг, которые я в тот момент держала в руках! Книги были любимым «коньком» Караффы, и именно за них, чаще всего, умнейшие люди угождали в сети, которые расставлял для них этот сумасшедший инквизитор...
Я тут же оставила большую часть на прилавке, на что Франческо сразу же выразил «дикое неудовольствие». Караффа наблюдал. Я сразу же почувствовала, как сильно его забавляла эта простая, наивная игра. Он прекрасно всё понимал, и если бы хотел – мог преспокойно арестовать и меня, и моего бедного рискового друга. Но почему-то не захотел... Казалось, он искренне наслаждался моей беспомощностью, как довольный кот, зажавший в углу пойманную мышь...
– Разрешите Вас покинуть, Ваше преосвященство? – даже не надеясь на положительный ответ, осторожно спросила я.
– К моему великому сожалению, мадонна Изидора! – с деланным разочарованием воскликнул кардинал. – Вы позволите как-нибудь заглянуть к вам? Говорят, у Вас очень одарённая дочь? Мне бы очень хотелось познакомиться и побеседовать с ней. Надеюсь, она так же красива, как её мать...
– Моей дочери, Анне, всего десять лет, милорд, – как можно спокойнее ответила я.
А душа у меня кричала от животного ужаса!.. Он знал про меня всё!.. Зачем, ну зачем я была нужна сумасшедшему Караффе?.. Почему его интересовала моя маленькая Анна?!

Родился первооткрыватель эфирного наркоза Уильям Томас Грин Мортон (William Thomas Green Morton, 1819-1868).

Уильям Томас Грин Мортон (William Thomas Green Morton, 1819-1868) родился в Чарльтоне (штат Массачузетс, США) в семье фермеров Джеймса Мортона и Ребекки Ниидхэм. Его отец имел торговую лавку и сельскохозяйственную ферму, на которой мальчик и провел своё детство. В 1827 г. для того, чтобы Уильям мог посещать школу, его семья перебралась в Норт Чарльтон. Еще в школе Мортон проявлял интерес к медицине и часто беседовал с местным доктором, который нисколько не поощрял стремления мальчика к врачебной профессии, а, наоборот, охлаждал его мечты, ссылаясь на собственный тяжелый, неблагодарный труд. В школе Мортон сторонился от общения с одноклассниками и часто уединялся в поисках и коллекционировании минералов. Он не оставлял своих мечтаний о врачебной карьере, но в то время, когда он должен был начать свое медицинское образование, отец его совершенно разорился.
Юноша попытался открыть собственное дело, но из-за отсутствия жизненного опыта не смог добиться успеха, постоянно разбрасывался от одного занятия к другому. Поработав немного в Бостоне в в издательской фирме, он вернулся домой и начал вести дела в отцовской торговой лавке. Мечтая стать крупным и независимым коммерсантом, он начал проводить различные финансовые и торговые операции, но вскоре окончательно развалил не только свои проекты, но отцовский бизнес.
Тогда он решил вернуться к своим мечтам о медицинской профессии. Но так как для полного курса врачебного образования требовался долгий срок, а на отцовскую материальную поддержку уже нельзя было рассчитывать, Мортон помирился на зубоврачебной карьере и в 1840 г. поступил в только что открывшуюся зубоврачебную школу в Балтиморе.
Надо заметить, что в первой половине 19 века стоматология в США была профессией весьма примитивной и отсталой. От дантиста требовалось лишь умение «выдёргивать» зубы, лишь немногие могли и умели делать большее. В больших городах США имелись немногочисленные хорошие специалисты в стоматологии, но в огромном своём большинстве представители данной профессии были невежественными самоучками. Когда они вырывали зубы, то часто довольствовались лишь их отламыванием, и не смущались, когда оставляли корень зуба. Спрос даже на столь примитивное и недоброкачественное зубоврачевание обеспечивался тем, что острая зубная боль относится к числу самых непереносимых страданий, толкающих заболевших искать помощи у кого угодно.
Поэтому в 1840 г. группа наиболее видных зубных врачей, собравшись в г. Балтиморе, организовала «Американское общество зубных хирургов» и Колледж зубной хирургии, ставший первой настоящей зубоврачебной школой в США. Мортону посчастливилось попасть в первый набор студентов в этой школе. И хотя эта школа была первой настоящей зубоврачебной школой, учрежденной в США, теоретический уровень преподавания, так и практические навыки, получаемые студентами, стояли пока еще не особенно высоко, и молодой Мортон по окончании курса обучения вряд ли чувствовал себя вполне уверенным для самостоятельной практики. Может быть, именно поэтому, получив диплом, Мортон не рискнул ехать сразу в Бостон, а в течение двух лет практиковал в двух маленьких городках (Фармингтон и Гешир) штата Коннектикут. Совершенно не имея никакого практического опыта, для начала Мортон решил пройти хотя бы какую-нибудь практическую учебу у более опытного дантиста. А так как Мортон практиковал неподалеку от г. Хартфорда, судьба вскоре свела его с другим пионером газового наркоза Хорасом Уэллсом (Horace Wells, 1815-1848). С 1838 г. Уэллс занимался зубоврачебной практикой в Хартфорде. При этом он был дантистом-самоучкой и не имел специального образования.

Хорас Уэллс (Horace Wells, 1815-1848)
Портрет работы неизвестного художника, 1838 г., масло.
Музей Медицинского и Стоматологического обществ г. Хартфорда (США).

Они познакомились и договорились открыть совместно зубоврачебное предприятие в огромном ближнем городе Бостоне. Уэллс имел проверенный практический стаж и собственный опыт, а Мортон обладал законченным специальным образованием, да ещё вдобавок секретом по части зубного протезирования и коронок, который он купил за 500 долларов. Оба молодых компаньона были уверены в предстоящем успехе и предвкушали скорое обогащение. Для аренды помещения в Бостоне и материального обзаведения понадобились деньги. Оба молодых человека сумели убедить некую пожилую даму, и та одолжила им тысячу долларов для открытия кабинета.
Они не поскупились на необходимую рекламу и усердно публиковали в газетах объявления о новом методе зубных коронок, обещая вернуть обратно деньги тем, кто окажется недовольным их работой. Реклама действовала надежно, и сотни пациентов поднимались по лестнице на второй этаж их совместного кабинета. Но почти весь поток клиентов вскоре же спускался обратно, узнав, что протезированию должна неминуемо предшествовать мучительная экстракция всех зубных корешков, оставленных другими дантистами.
Дела их пошли плохо, и примерно через год, в ноябре 1843 г., Уэллс написал Мортону письмо с извещением о выходе его из совместного дела вследствие убыточности:
«Мы оба видим, что было бы безумием идти так же дальше при существующих обстоятельствах, ибо наши заработки едва могут оплатить стоимость расходуемых материалов. Лично я совершенно убедился в полной убыточности нашего предприятия, а потому извещаю вас, что желаю выйти из компании как только наши договорные отношения то позволят. Мы оба израсходовались до последних пределов, но я верю, что наши неудачи не могут быть приписаны кому-либо из нас двоих в отдельности».
Расторгнув дело с Мортоном, Уэллс вернулся обратно в Хартфорд, где продолжал свою весьма скромную деятельность дантиста еще в течение года. О дальнейшей трагической судьбе Хораса Уэллса и его первых наркозах с закисью азота мы уже рассказывали на страницах нашего Виртуального календаря анестезиолога-реаниматолога.
А Уимльям Мортон, оставшись один, упорно добивался новой клиентуры, старательно совершенствовал технику протезирования, успешно применял изобретенную им промежуточную замазку и методически искал всевозможных, самых разнообразных способов обезболивания. Дела его постепенно стали лучше, и еще через год он мог полностью расплатиться со своей кредиторшей.
Эта пожилая дама помогла Мортону в жизни не только денежным одолжением. Весной 1844 г. он приезжал в Фармингтон и встретил там племянницу своей кредиторши, шестнадцатилетнюю мисс Элизабет Уитмен. Он сразу влюбился и, вернувшись в Бостон, не переставал мечтать и рассказывать о качествах и достоинствах очаровавшей его девушки. Мортон избрал себе подругу жизни рано, но бесповоротно и навсегда. Он не ошибся в своем выборе: почти четверть века она шла с мужем рука об руку, деля с ним краткие периоды торжества и большого счастья и долгие годы тяжелой борьбы, бесплодных усилий, полного разорения и нищеты.

Элизабет Мортон в 18-летнем возрасте. 1845 г.

Элизабет очень нравился этот молодой дантист, который явно для нее отращивал и холил свои великолепные усы, что придавало ему солидность. Увы, на отца ее это не действовало, и на сделанное Мортоном предложение Эдуард Уитмен ответил отказом. В своем дневнике сама Элизабет много позже писала: «Доктор Мортон уделил мне внимание, которое не было принято благосклонно моей семьей, смотревшей на него как на бедного молодого человека с непривлекательной профессией. Я же находила его весьма приятным, а он любил меня весьма сильно и регулярно приезжал из Бостона, чтобы встречаться со мной» . Молодая девушка упорно отстаивала свой выбор перед отцом и грозилась никогда не выйти замуж за другого. Мортон со своей стороны обещал поступить на медицинский факультет и таким образом приобрести более солидную профессию. Но окончательное согласие отца было получено, когда в защиту юной пары выступила тетушка. Она вторично обеспечила судьбу Мортона, заявив, что он очень умно и осмотрительно использовал взятые у нее взаймы деньги и вовремя вернул долг.
Дальнейшая жизнь показала, что опасения отца были основательны. Не прогулки и увеселения ждали молодую женщину; ей суждено было видеть день за днем чрезвычайно трудолюбивого мужа, занятого приемами больных с непереносимыми зубными болями, слушать крики при зубных экстракциях и бесконечные разговоры о способах приготовления искусственных зубов и о заветной мечте - изобрести способ обезболивания. В 1844 г. Уильям и Элизабет вступили в брак, а уже через год у них родился первый сын.
В ту пору в США одним из наиболее волнующих вопросов зубоврачебного искусства была техника искусственных зубов. Методы гальванопластики были уже известны и применялись отдельными дантистами. Но они не знали средств, предотвращающих неизбежное почернение соседних зубов и образование темных поясов у основания коронки. Независимо от этого все манипуляции на коронках и корешках были очень мучительны, а с этим дантисты были совершенно бессильны справляться. Любое улучшение и изобретение дантисты расценивали как свою собственность и никакая дружба, коллегиальность или корпоративные чувства не могли побудить американских зубных врачей поступиться своими интересами в пользу уже если не своих коллег, то хотя бы больных людей. Но то, что не публиковалось в книгах, не докладывалось на ученых заседаниях и скрывалось при личных беседах, можно было купить за деньги. Еще до знакомства с Уэллсом Мортон заплатил 500 долларов вице-президенту Зубного общества доктору Н. К. Киру (N. С. Кеег) за право войти в его лабораторию и ознакомиться с некоторыми секретами.
Мортон занимался своим делом с большим увлечением. Нет сомнений, что главной его целью было обеспечение доходов, но ведь иначе и быть не могло, поскольку он был частнопрактикующим дантистом, которому неоткуда было ждать никаких иных средств к существованию для себя и семьи. По своей натуре Мортон был очень энергичным человеком; у него была масса инициативы и способность принимать решения. То, как мы видели, он за высокую плату учился в лаборатории опытного специалиста, а теперь он сам имеет несколько платных учеников при своем кабинете. Вскоре он поступил в знаменитую Гарвардскую медицинскую школу. Он учился медицине, не прекращая своей зубоврачебной практики как средства для жизни. На то и другое не хватает времени, и, просыпаясь ночью даже во время медового месяца, Элизабет Мортон видела своего мужа изучающим кости человеческого скелета.
Можно думать, что успехам в своей зуботехнической специальности Мортон обязан был врожденной сноровке и мастерству. Так, например, современник Мортона доктор Натан П. Райс (Nathan P. Rice) в подробной биографии описывает, как Мортон сделал искусственный нос одной женщине, имевшей несчастье лишиться своего собственного: «Сделав тщательную форму с одного карлика, известного в городе своей красотой и симметрией носовых выступов, доктор Мортон приготовил точную копию из платины и эмали. Затем подкрашенный под натуральный цвет, насколько допускает искусство, нос этот был прикреплен к ее очкам. С помощью этого дополнительного хорошо прилаженного приспособления, а также, добавляя на лоб родинку из английского пластыря, дабы эта мушка отвлекала внимание на себя, он добился того, что дефект мог быть едва заметен».
Мортон также организовал мастерскую для изготовления искусственных зубов, где работа проводилась по конвейерному методу. Доходы с этого дела были значительны, а вместе с основным занятием в своей приемной по зубным болезням и платой от нескольких частных учеников Мортон, по словам того же Райса, в эту пору, т. е. в 1845-1846 гг., зарабатывал до 20 тысяч долларов в год.
А в это время в Хартфорде, куда уехал Хорас Уэллс, происходили интересные события. 10 декабря 1844 г. Хорас Уэллс посетил общественную демонстрацию эффектов ингаляции «веселящего газа» (закиси азота) и пришел к заключению, что аналгетический эффект газа можно успешно использовать при очень болезненной манипуляции - экстракции зуба.
Рано утром 11 декабря 1844 г. он отправился в гостиницу, в которой остановился гастролирующий лектор и демонстратор Гарднер Квинси Кольтон (Colton, Gardner Quincy, 1814-1898), чтобы попросить у него некоторое количество закиси азота. Уэллс смог убедить Кольтона согласиться, пообещав ему долю барышей из того, что, несомненно, должно было стать весьма прибыльным делом.
Получив согласие, Уэллс решил испробовать обезболивающее действие закиси азота, прежде всего, на самом себе, и обратился к другому хартфордскому дантисту, Джону Риггсу (John M. Riggs) с просьбой, чтобы тот удалил у него один здоровый зуб.
Все собрались в приёмной Риггса в тот же день в послеобеденное время. Кольтон принёс газ, и сам лично сделал ингаляцию большой дозы Уэллсу, а Риггс, воспользовавшись хорошим наркозом, вырвал у коллеги один из здоровых моляров. Уэллс вскоре очнулся и с крайним энтузиазмом воскликнул: «Наступила новая эра в экстракции зубов!». Он уверял всех присутствующих, что не почувствовал ни малейшей боли, и что в процессе самой ингаляции он испытывал замечательно приятные ощущения.
Это событие стало первым использованием закиси азота для обезболивания в стоматологии.
Дальнейший головокружительный успех карьеры казался Уэллсу столь же несомненным, насколько бесспорным и совершенным оказалось обезболивание при экстракции зуба, произведенной у него самого. При его порывистом, нетерпеливом характере ему трудно было провести спокойно и планомерно дальнейшие испытания найденного замечательного наркоза, к тому же и материальная нужда толкала его к торопливым действиям.
И Уэллс не удержался. Работая в Хартфорде, он и Риггс продолжали пользоваться закисью азота для экстракции зубов. Но они имели достаточный обезболивающий эффект лишь в половине случаев. Вместо того чтобы внимательно проанализировать свой опыт и выяснить причины неудач, Уэллс поехал в Бостон, чтобы выступить со своим открытием перед учеными кругами медицинского факультета знаменитого Гарвардского университета. Он прибыл в Бостон в начале января 1845 г., и, разумеется, повидался со своим прежним партнером Мортоном, которому первому рассказал о своем замечательном открытии и необыкновенных перспективах этого дела.
Мортон, будучи на четыре года моложе, тем не менее, проявил большую осторожность и рекомендовал Уэллсу проконсультироваться с опытным химиком, прежде чем выступать публично. Он назвал Чарльза Томаса Джексона (Charles Thomas Jackson, 1805-1880), и оба молодых человека отправились к нему в лабораторию.

Чарльз Томас Джексон (Charles Thomas Jackson, 1805-1880)

И тут на сцене драмы, связанной с историей первых эфирных наркозов, появляется новое весьма значительное лицо. Почтенный джентльмен, уже весьма известный химик, холодно выслушал горячие высказывания Уэллса, и после короткого размышления решительно отсоветовал делать дальнейшие попытки газового наркоза. Джексон считал дело слишком рискованным и безапелляционно заявил, что ученые повсюду отбросили идею добиваться обезболивания путем ингаляции газов. Он предостерегал Уэллса от повторных экспериментов с газом, дабы не погубить непоправимо его репутацию как дантиста.
Однако трудно было убедить в этом Уэллса, который на самом себе испытал чудесное обезболивание закисью азота и уже несколько раз с полным успехом вырывал зубы у своих пациентов в Хартфорде. Почему же то, что так прекрасно удавалось там, может не получиться в Бостоне? И он начал искать и достиг возможности проделать публичную демонстрацию в городской больнице, где один из гарвардских студентов согласился послужить объектом такого опыта при зубной экстракции. Мортон одолжил Уэллсу зубные щипцы и помогал ему при ингаляции газа.
Была ли недостаточна концентрация газа, или слишком рано прекратили ингаляцию, или же, наконец, именно данный студент оказался особо устойчивым против действия закиси азота - трудно теперь угадать. Наркоз не наступил, и при экстракции зуба больной громко кричал от боли.
«Обман, мошенничество!» - кричали присутствовавшие студенты. Говорят, что Уэллса даже спихнули с эстрады. Очень огорченный, в полном отчаянии, он на следующее утро уехал обратно в Хартфорд.
Неудача Хораса Уэллса, произошедшая на глазах его бывшего партнера Уильяма Томаса Мортона, не только не расхолодила целеустремленного Мортона, но, и, наоборот, показала ему, что нельзя рассчитывать на скорое и легкое разрешение проблемы без настойчивых опытов, упорного труда и терпения. Напротив, неоднократные безболезненные экстракции зубов у отдельных больных Уэллса доказывали Мортону, что успех в поиске средства обезболивания возможен.
Но основной целью Мортона было найти средство надежного обезболивания, как при зубных экстракциях, так и при обработке зубов для протезирования. Он посещал все лекции о месмеризме в надежде, что этим путем удастся обезболить хотя бы некоторых, особо податливых внушению пациентов. Мортон сам пытался месмеризировать своих клиентов, но без всякого успеха. Как и многие другие дантисты, Мортон давно уже попробовал различные наркотические средства и многократно пытался ослабить чувствительность, напаивая своих пациентов допьяна. Это мало помогало, и Мортон перешел к большим дозам опия.
Вот одна из записей в приемной книге Мортона за тот период: «Mrs. S. нуждается в экстракции всех зубов обеих челюстей. Начато давать опиаты около 12 часов. Дано сначала 150 капель лауданум (опий). Через 20 минут дано дополнительно150. Выждано 10 минут и дано 100 капель еще. Дано 200 капель еще с интервалом 5 минут. Общее количество принятого - 500 капель за 45 минут. По получении этого она была сонлива, но могла дойти до кресла. Немедленно после экстракции первого зуба её вырвало. Рвота продолжалась в течение часа, за каковое время остаток зубов был извлечен. Она была в сознании, но нечувствительной в значительной степени. По возвращении домой уже продолжалась рвота с промежутками в течение всего послеобеденного времени. Полностью выздоровела в течение недели».
Применявшиеся Мортоном дозы опия были на грани переносимого и могли причинить тяжелое отравление. Обезболивающее же действие опия было явно недостаточным и далеко не окупало его опасных токсических свойств. Мортон все это отчетливо видел и, разумеется, далек был от мысли удовлетворяться такой несовершенной анестезией. Нужно было пробовать что-нибудь другое.
В первые месяцы своего студенчества Мортон, пока еще не обзавелся отдельным домашним хозяйством, питался и дажепоселился в квартире Джексона. Проживание на квартире у преподавателя медицинской школы создавало особо выгодные возможности для интересных бесед со своим преподавателем не только за обеденным столом, но и после ужина, в семейной обстановке. А по диапазону и разнообразию своих специальных знаний Джексон мог быть исключительно интересным собеседником.
Не раз, конечно, за совместным ужином Мортон слышал от Джексона о различных свойствах серного эфира. Джексон упомянул также о местном действии эфира и снижении чувствительности при его испарении на коже. На прямой вопрос Мортона о возможности использовать местное применение обезболивания эфиром в зубной практике Джексон ответил утвердительно и снабдил его стеклянной капельницей.
Через несколько дней к Мортону обратилась некая мисс Паротт из Голчестера по поводу сильных болей в кариозном зубе и умоляла облегчить страдания. К сожалению, достигнутый с помощью местного применения эфира эффект некоторой аналгезии был очень кратковременным, ибо обусловливался только быстрым испарением эфира и вызванным этим местным замораживанием.
Тогда у Мортона родилась мысль попробовать не местное, а общее воздействие эфира, хотя он, конечно, помнил неудачу Хораса Уэллса с наркозом закисью азота.
Более подробно о действии эфира Мортон конечно бы мог узнать у Джексона, но у них произошла ссора, и они перестали видеться. Мортон ко всем своим разнообразным занятиям прибавил себе еще и роль воскресного проповедника, поэтому он стал систематически опаздывать к воскресному обеду, чем сильно раздражал пунктуального Джексона. После очередного опоздания Мортона к воскресному обеду между ними произошел неприятный разговор, закончившийся тем, что Мортон собрал пожитки и вместе со своей молодой женой покинул дом Джексона. Происшедшая размолвка надолго исключала возможность консультаций по вопросам возможного применения эфира для наркоза.
Оставалось искать самостоятельно необходимую информацию в книгах. В справочнике Перейра (Pereir) «Materia Medica» под заголовком «Эфир» Мортон прочел: «Пары эфира вдыхают при спазматической астме, хроническом катаре, коклюше и диспепсии и чтобы помочь при случайной ингаляции хлорного газа».
Очевидно, Мортон прочел и работу Майкла Фарадея (Michael Faraday, 1791-1867), в то время работавшего у Гемфри Дэви (Humphry Davy, 1778-1829), опубликованную в 1818 г. в «Трехмесячном журнале науки и искусств» («Quarterly journal of science and arts»). У Фарадея было написано по поводу эфира следующее:

«V. Эффект ингаляции паров серного эфира.

Если вдыхать пары эфира, смешанные с воздухом, они производят эффект, весьма похожий на тот, который вызывается закисью азота. Подходящий способ употребления: вдыхание через трубку, введенную в верхнюю часть бутылки, содержащей эфир. Стимулирующий эффект отмечается прежде надгортанником, но вскоре он уменьшается, а обычно появляется ощущение полноты в голове с последующим эффектом, подобным вызываемому закисью азота. Опуская трубку в бутылке, достигают большей ингаляции эфира при каждом вдохе, действие наступает быстрее, а ощущения еще более отчетливо похожи на те, которые дает газ.
Испытывая эффект эфирных паров на лицах, кои особенно поддаются закиси азота, отмечено совершенно неожиданное тождество ощущений. Одно лицо, которое уже испытало душевную депрессию при ингаляции газа, имело сходные ощущения при вдыхании паров. Необходимо быть осторожным при опытах такого рода.
Неразумным вдыханием эфира некий джентльмен был подвергнут в летаргическое состояние, которое с отдельными промежутками улучшений продолжалось больше 30 часов; большая душевная депрессия длилась много дней, пульс был так понижен, что было значительное опасение за его жизнь».

Заключительная фраза Фарадея должна была, конечно, очень огорчить и озадачить Мортона. Зато обе приведенные цитаты давали немало оснований попытаться настойчивыми опытами с помощью эфира добиться лучших результатов, чем с закисью азота. Окажутся ли пары эфира сильнее веселящего газа по своим обезболивающим свойствам? И если да, то можно ли подыскать способ ингаляции и безопасную дозировку? Наконец, не станут ли эфирные наркозы оказывать непоправимые последствия на будущее здоровье и разум пациентов? Все это требовало тщательных, многочисленных экспериментов. Мортон это понял и с большой настойчивостью приступил к исследованиям.
По существу ему не о чем было уже спрашивать Джексона. Последний, безусловно, не смог бы добавить ничего существенного к тому, что было уже давно напечатано у Перейра и Фарадея, а еще раньше, в 1800г., у Дэви о закиси азота.
В работах Перейра и Фарадея были ясно высказаны основные данные о возможности ингаляций эфира и его действии, в работе же Дэви давались прямые указания об использовании закиси азота для хирургических наркозов. Полвека почти эти указания оставались втуне. Теперь настало время для практической проверки и подлинной реализации всей проблемы настоящим энтузиастом экспериментатором.
Мортон дни и ночи обдумывал способы испытаний и совещался со многими из своих друзей и знакомых. Ассистентами у него были два студента: Томас Спир (Thomas R. Spear) и Вильям Левит (William P. Leavitt). Первый из них не раз участвовал в «эфирных шалостях» молодежи, развлекавшейся в Лексингтоне. Он рассказывал своему шефу о приятном возбуждении и полной безвредности ингаляций на основе собственного опыта и наблюдений за своими приятелями.
К концу июня 1846 г. Мортон был настолько поглощен экспериментами с эфиром, что даже специально нанял партнера, Гренвилля Г. Хайдена (Grenville G. Hayden), заведовать своим зубным бизнесом. Когда однажды Мортон с энтузиазмом рассказывал про свои мечты об обезболивании своему знакомому доктору Кулду (Could), то последний ответил: «Если Вы это осуществите, Вы сделаете больше того, что до сих пор осуществила человеческая мудрость, и что, как я думаю, она сможет сделать когда-либо». Другой его знакомый, мастер по хирургическим инструментам, Уитмен, выслушав планы Мортона, отнесся к ним менее скептически. Он сказал своей жене: «Вот увидишь, Мэри, этот молодой дантист сможет рвать наши зубы, не мучая нас».
Наконец, решив подробно изучить задачу в экспериментах на животных, Мортон собрался выехать за город, для чего полностью передал свой зубоврачебный прием доктору Хайдену.
С тех пор как практика Мортона создала ему порядочные заработки, он купил небольшой земельный участок в Западном Нидхэме в пятнадцати милях на юго-запад от Бостона. Здесь, в дачном домике, сплошь обвитом плющом и окруженном старыми липами, Мортон поселился с женой и детьми и приступил к своим опытам без чьей-либо посторонней помехи. Он начал с домашней собаки Нига. Намочив вату эфиром, он засунул ее в намордник собаки, которая быстро заснула и в течение трех минут лежала в руках Мортона, часто, глубоко и судорожно вдыхая воздух, но совершенно парализованная и без сознания. Мортон начал было уже тревожиться, как вдруг собака очнулась, вырвалась и потом в течение нескольких часов боялась близко подходить к своему хозяину. От жены он скрыл опыт, проделанный над ее любимой собакой.
Но на другой день, к своему ужасу, Элизабет застала мужа при опытах с другими ее любимцами: на столе лежала уснувшая золотая рыбка. На протесты жены Мортон должен был обещать, что оставит в покое ее домашних животных, зато каковы были и радость и удивление, когда пущенная обратно в шаровидный аквариум золотая рыбка вскоре ожила и снова начала плавать.
Тогда Мортон начал ловить рыбок в ручье и на каждой из них пробовать усыпляющее действие эфира. Затем он отправлялся в лес и целыми часами искал и ловил всевозможных насекомых, гусениц и червей. «Он набирал в банку все сорта этих забавных существ и насекомых , - писала впоследствии его жена, - пока весь дом наполнился этими ползающими созданиями. Он пытался усыплять эфиром всех насекомых, особенно крупных зеленых червяков, которых он нашел в винограднике... Мне самой в ту пору было лишь восемнадцать лет и я не имела ни малейшего представления, чем он собирается заниматься. К тому же вряд ли бы я поняла значение его опытов, если бы он рассказал мне. Я только знала, что одежды его постоянно пропитаны запахом эфира, и это мне не нравилось».
Но однажды неудовольствие Элизабет сменилось тревогой. Она заметила исчезновение Нига и заподозрила, что муж нарушил данное обещание. На ее стук он раздраженно ответил, что занят делом и просит не мешать ему работать, но вскоре все стихло, и, постояв несколько минут у двери, Элизабет не вытерпела и вошла в комнату. Действительно, Ниг был здесь, в комнате, и забился в угол. Зато сам хозяин лежал ничком на полу, в полубессознательном состоянии. Думая, что случилось несчастье, она начала кричать и звать на помощь. Но Мортон быстро очнулся и тогда выяснилось, что он в самом деле собирался опыт экспериментировать на собаке, но как только она почуяла уже знакомый запах эфира, она стала вырываться из рук хозяина и при этом он выронил из рук пузырек с эфиром. Увидев, что эфир пролился на пол, Мортон, не раздумывая, вытер его носовым платком, лег на пол и стал пробовать ингаляцию на самом себе. «Вы делаете ужасные вещи» - протестовала с отчаянием Элизабет. На это он ей ответил: «У меня есть задача в этом мире. Придет время, моя дорогая, когда я изгоню боль из вселенной».
Но время шло, и пора было возвращаться в Бостон. Не только жена Мортона уже давно тревожилась за практику своего мужа, но и юрисконсульт Мортона настойчиво звал его вернуться к делу из столь затянувшейся легкомысленной отлучки. Они вернулись, и тут доктор Хайден и оба студента узнали о проделанных опытах и о намерениях Мортона продолжать свои эксперименты теперь уже и на людях. Спир, уже имевший собственный опыт по ингаляции, уговорил Левитта участвовать в опытах Мортона. По указанию последнего студенты купили полгаллона эфира в аптеке. Когда все собрались и была начата ингаляция, то после первых же порций паров оба студента впали в состояние невероятного буйства и двигательного перевозбуждения. Они беспорядочно размахивали руками, скакали через столы и стулья, как бы полностью потеряв рассудок, Мортон с большим трудом удерживал их, чтобы уберечь от нанесения повреждений.
Он был чрезвычайно озадачен и не мог понять, почему оказалась такая разница в действии паров на студентов по сравнению со всеми его предшествующими наблюдениями. От повторных опытов на себе оба ассистента отказались. Тогда было решено поискать волонтеров среди матросов в южных доках Бостона. Они отправились туда и, стоя за прилавком в каком-то из кабаков, облюбовали было огромного пьяного моряка-ирландца. Ему предложили золотую монету в пять долларов за то, чтобы вырвать ему зуб с гарантией исполнить это без боли, но тот, громко захохотав, отказался. В другой таверне молодые люди стали угощать компанию хмельными напитками. Этим сразу были куплены симпатии, но только до тех пор, пока вновь не было сделано предложение одному грузчику подвергнуться зубной экстракции за пять долларов премии и притом без боли. Все смолкло внезапно вокруг, многие лица нахмурились, и наши зазывалы едва унесли ноги, под угрозы и хохот матросов.
Не находя решительно ни одного волонтера за деньги, Мортон решил еще раз попробовать действие паров на самом себе и, придя домой, сделал несколько глубоких ингаляций. Немедленно его охватило сильное возбуждение, точно такое же, как и в опытах с его учениками. Мортон терялся в догадках, почему его опыты шли с переменным успехом. Он допускал мысль и о том, что причина неудач с последними опытами кроется в качестве применяемого эфира, так как покупал его в различных аптеках. Кроме того, он полагал, что, может быть, нужно сконструировать какой-нибудь прибор или маску для улучшения техники ингаляции и пошел за советом к своему приятелю, инструментальному мастеру Уитмену.
«Вам бы лучше посоветоваться с доктором Джексоном, - ответил ему приятель, - ведь Джексон является бесспорно наиболее авторитетным химиком в нашем городе» . Очень не хотелось Мортону обращаться за советом к Джексону. И дело было не столько в их недавней размолвке, а именно в том, что Мортон боялся, что кто-нибудь перехватит раньше приоритет и прибыли от его открытия. Несколько дней он был в раздумье, но делать было нечего. Ничего не оставалось делать, как идти за советом к Чарльзу Томасу Джексону.
В различных литературных источниках эта историческая консультация описывается по-разному. Но в конечном итоге Мортон все-таки получил совет Джексона использовать для опытов хорошо очищенный серный эфир, который в это время в Бостоне можно было купить только в аптеке Барнета.
Но сама эта встреча Мортона с Джексоном впоследствии сыграла весьма тяжелую роль как в самих взаимоотношениях этих двух лиц, так и в той серьезной судебной тяжбе, которая разыгралась между ними потом по вопросу о приоритете в открытии эфирного наркоза. Свидетелями разговора были два ассистента Джексона, находящиеся в соседней комнате и слышавшие их переговоры. Положение Мортона при дальнейших разбирательствах в Сенате о том, кто же открыл эфирный наркоз, осложнилось тем, что он изначально скрыл от Джексона и свои истинные намерения и то, что сам уже провел несколько достаточно удачных опытов с серным эфиром.
Выйдя от Джексона, Мортон тотчас же отправился в аптеку Барнета. С трудом сдерживая волнение, он заказал различные лекарства и в заключение, как бы кстати, пузырек эфира высшей ректификации. Вернувшись домой, он дал распоряжение никому не беспокоить его в кабинете и тотчас приступил к опыту на самом себе. Вот текст из доклада Мортона, пересланного им много позже в Парижскую академию искусств и наук:
«Я приобрел эфир у Барнета и, забравши трубку и флакон, заперся в комнате, уселся в операционное кресло и начал ингаляцию. Я нашел, что эфир чрезвычайно крепок и что он частично удушает меня, но не производит желаемого действия. Тогда я намочил мой носовой платок и стал вдыхать из него. Я глянул на свои часы и вскоре потерял сознание.
Когда я очнулся, я почувствовал оцепенение в членах с ощущением похожим на мурашки, и я отдал бы весь свет за то, чтобы кто-нибудь пришел и разбудил меня. На миг я понял, что я умру в этом состоянии, и что мир только пожалеет и посмеется над моим безумием. В дальнейшем я почувствовал легкий зуд в конце моего третьего пальца и сделал попытку тронуть его большим пальцем, но без успеха. При второй попытке я дотронулся, но при этом не ощутил чувствительности. Я по очереди поднимал руку и пощипывал бедро, но мог отметить, что чувствительность была неполной. Я попытался встать со своего кресла, но упал обратно. Постепенно у меня вернулись силы в конечностях и полное сознание. Я тотчас посмотрел на мои часы и нашел, что я был нечувствительным приблизительно 7-8 минут. Я твердо убежден, что в течение этого времени зуб можно было бы вырвать без ощущения боли или сознания».
Радость Мортона не имела границ. Он танцевал, обнимал своих ассистентов и подробно обсуждал с Хайденом замечательные перспективы этого открытия. Только тут Хайден полностью осознал, ради чего Мортон столько времени и столь непонятным образом запускал свои дела и недостаточно времени уделял приему больных. Теперь Мортон сгорал от нетерпения, просматривая список пациентов, записанных на завтра, и готов уже был на самом себе пробовать экстракцию под наркозом, как вдруг сама судьба послала им экстренного пациента.
30 сентября 1846 г., в среду, в шесть часов вечера к Мортону обратился молодой музыкант Эбен Фрост. Вот что писал об этом сам Мортон: «К вечеру мужчина, живущий в Бостоне, пришел, испытывая большие боли и желая удалить зуб. Он боялся операции и просил его месмеризировать. Я сказал ему, что имею кое-что получше, и, смочив мой носовой платок эфиром, дал ему для ингаляции. Он сделался бессознательным почти немедленно. Было темно, а доктор Хайден держал лампу, пока я вырвал крепко сидевший малый коренной зуб. Больших изменений пульса и релаксации мускулов не было. Он очнулся через минуту и не знал ничего, что было ему сделано. Он остался на некоторое время, разговаривая по поводу эксперимента. Это было 30 сентября 1846 г.».
А вот и текст расписки самого Фроста, заверенной подписью Хайдена: «Настоящим удостоверяю, что я обратился к доктору Мортону в шесть часов нынче вечером (30 сентября 1846 г.), страдая невыносимой зубной болью, доктор Мортон вынул свой карманный платок, намочил его своим составом, которым я дышал около полуминуты, а затем впал в сон. Через мгновение я очнулся и увидел мой зуб лежащим на полу. Я не испытал ни малейшей боли и, оставшись двадцать минут в его приемной после того, не почувствовал никакого неприятного эффекта от операции».
В тот же вечер, 30 сентября, Мортон уже был в редакции большой бостонской газеты, а наутро, чуть свет, явился к дверям Бюро патентов. В качестве свидетелей в редакцию газеты Мортон привел с собой Хайдена и самого Фроста, и на следующий день, 1 октября, в утреннем выпуске бостонской Daily Journal была напечатана следующая заметка:
«Вчера вечером, как о том мы были информированы джентльменом, который присутствовал при операции, у некоего субъекта был удален кариозный зуб без малейшей боли. Он был погружен в сон путем ингаляции особого состава, эффект которого продолжался около трех четвертей минуты - ровно столько, чтобы произвести экстракцию зуба».
Таково было первое в мире печатное извещение об удачном хирургическом наркозе. Хотя в нем нет ни фамилии Мортона, ни адреса, весть об авторе и месте происшествия, конечно, быстро распространилась по Бостону, и это стало привлекать много любопытных и больных. Благодаря этому, Мортон провел еще несколько наркозов при экстракции зуба у своих пациентов.
И вот, наконец, на квартиру Мортона для ознакомления с безболезненными зубными экстракциями явился Генри Бигелоу (Henry Jacob Bigelow, 1818-1871), один из известных хирургов знаменитого Массачузетского общей больницы в Бостоне.

Генри Джэкоб Бигелоу
(Henry Jacob Bigelow, 1818-1871)

Положение создалось довольно щекотливое. Ведь для того, чтобы рассчитывать на апробацию и поддержку Бигелоу, Мортон должен был сообщить ему состав своего наркотического средства, без чего положительно нельзя было рассчитывать на то, чтобы больничные врачи стали применять такой наркоз на своих больных в городской больнице. А Мортон, не будучи сам врачом и следуя общепринятым для зубных врачей правилам, стремился засекретить и запатентовать свое открытие.
Поэтому трудно понять, как мог согласиться на применение такого «секретного средства» на своем больном главный хирург Массачузетской общей больницы Джон Коллинз Уоррен (John Collins Warren, 1778-1856).

Джон Коллинз Уоррен
(John Collins Warren, 1778-1856)

По-видимому, Бигелоу либо сам понял, что «состав» Мортона представляет собой серный эфир, либо по полученным впечатлениям он смог уверить Уоррена в достаточной безопасности этого средства. Что ни говорить, а как в те времена, так и теперь нельзя не подивиться той смелости, с которой Уоррен и Бигелоу позволили неизвестному молодому дантисту применить свое секретное средство для усыпления больного при большой, тяжелой операции. И хотя победителей не судят, тем не менее, в поднявшейся шумихе, неизбежной вокруг всякого важного события, конкуренты и всевозможные присяжные критики и моралисты не раз и в довольно резкой форме осуждали хирургов Массачузетской общей больницы за проявленную излишнюю доверчивость и либерализм.
Через десять дней со времени визита Бигелоу к Мортону последний получил письмо дежурного интерна больницы Чарльза Ф. Хейвуда (Charles F.Heywood, 1823-?), письмо, которому суждено было стать историческим документом в мировой истории медицины. Вот оно:

«14 октября 1846 г. Доктору Мортону.
Дорогой сэр!
Я пишу по поручению доктора Уоррена, приглашая Вас прибыть в пятницу в десять часов в больницу, чтобы применить на пациенте, который будет оперирован, состав, изобретенный Вами для ослабления чувствительности к боли.
С почтением к Вам,
Ч. Ф. Хейвуд, хирург общей больницы».

Итак, дата была фиксирована: пятница, 16 октября, 10 часов утра. Можно понять волнение Мортона, который, бывший когда-то живым свидетелем горькой неудачи Хораса Уэллса с применением закиси азота в этой же больнице, ныне рисковал сам попасть в столь же смешное положение. Что за больной предназначен для этой пробы? Уж не пьяница ли он, который станет буйствовать, и, пожалуй, не заснет, как следует или попадется какая-нибудь женщина-истеричка, которая поднимет вопли заранее, от испуга, как это
уже бывало при зубных экстракциях. Ведь из письма Хейвуда нельзя угадать, по какому поводу будет делаться операция и кому - мужчине или женщине.
Чтобы увеличить шансы на успех, Мортон решил попытаться усовершенствовать свой ингалятор, для чего обратился к своему хорошему знакомому, известному бостонскому натуралисту, доктору Огастесу Эддисону Гулду (Augustus Addison Gould, 1805-1886), который тотчас же любезно начертил ему схему аппарата с клапанами, препятствующими обратному выдыханию эфирных паров. И хотя Гулд не рекомендовал Мортону пробовать новую модель на больном в столь ответственный момент, т. е. при публичной демонстрации наркоза в больнице, Мортон помчался с чертежом к инструментальному мастеру и торопил его выполнить заказ.
И вот настал тот исторический день, когда человечеству суждено было навсегда избавиться от невыносимых страданий и болей, совершенно непредотвратимых до того при каждой хирургической операции. Эти нестерпимые боли от ножа хирурга представлялись столь неизбежными и естественными, что казалось невероятным и даже смешным пытаться ликвидировать устроенное самой природой. Каждая новая попытка уничтожения боли при операциях в широкой публике заранее представлялась «вздором» или «надувательством». Когда же ареной испытания подобного сомнительного изобретения оказалась солидная городская больница и операционная одного из наиболее известных и заслуженных хирургов города и штата, то посмотреть на заведомую неудачу и «очередной скандальчик» нашлось достаточно охотников.
В то утро, 16 октября, в операционный амфитеатр Массачузетской общей больницы собралось много зрителей. Тут были врачи больницы и студенты-однокашники Мортона. Все с нескрываемым любопытством ждали «спектакля», который не мог, по общему мнению, окончиться ничем, кроме неудачи. К тому же и главное действующее лицо само как бы подавало повод для недоверия и даже насмешек, ибо, занятый доделкой своего нового ингалятора, Мортон непростительно опаздывал к назначенному ему времени. Впоследствии выяснилось, что на случай какой-либо неудачи Мортон сбегал на квартиру Фроста и привел его в больницу как живое доказательство своего первого наркоза.

Картина Роберта Хинкли «Первая операция под эфиром».
Бостонская медицинская библиотека.

Предоставим описание этого исторического события одному из очевидцев - доктору Вашингтону Айри из Сан-Франциско, как это было изложено им в «Докладе о полустолетии обезболивания в Гарвардской медицинской школе (1896)» («Account of the Semi-Centennial of Anaesthesia»):
«И этот день наступил. В назначенное по расписанию время больной был подан в операционную комнату, и доктор Уоррен с группой наиболее выдающихся хирургов штата собрались вокруг страдальца.
Было объявлено: «Должно быть проведено испытание некоего состава, о котором сделано удивительное заявление: этот состав делает оперируемого больного нечувствительным к болям», - таковы были слова, которыми доктор Уоррен прервал молчание.
Все присутствующие оставались недоверчивыми, а так как доктор Мортон не прибыл вовремя, и прошло уже лишних пятнадцать минут, то доктор Уоррен произнес многозначительно: «Я полагаю, что он занят где-нибудь в другой больнице». Это заявление вызвало общий насмешливый возглас и доктор Уоррен, взяв свой нож, готов был приступить к операции. В этот момент доктор Мортон вошел через боковую дверь, а доктор Уоррен, повернувшись к нему, сказал строгим голосом: «Ну что же, сэр, Ваш больной готов».
Через несколько минут он был подготовлен для ножа хирурга и доктор Мортон тихо произнес: «Ваш больной готов, сэр».
Этим больным был 20-летний художник Эдвард Джилберт Эббот (Gilbert Abbott). Ему предстояло перенести операцию по поводу врожденной сосудистой опухоли на левой стороне шеи, распространявшейся вдоль челюсти к подчелюстной железе и в рот, захватывая край языка. Спустя 4-5 минут после того, как Эббот начал вдыхать пары эфира из несложного аппарата Мортона, он «впал в бесчувственное состояние» (как записал позднее Уоррен) и уснул. Этот аппарат был очень прост: стеклянный шар имел два отверстия: одно служило для наливания эфира, другое соединялось с трубкой, которая вставлялась в рот пациента для вдыхания паров эфира.

Ингалятор эфира, усовершенствованный врачом Огастесом Эддисоном Гулдом (Augustus Addison Gould, 1805-1886), медицинским консультантом Мортона. Гулд предложил для данного аппарата дыхательные клапаны, и, кстати, дал название эфиру, как препарату, «летеон» (от греч. Лета - река забвения). Мортон несколько недель не раскрывал природное происхождение препарата и называл его «летеон», т.к. рассчитывал получить на него патент. Доктор О.Э.Гулд был свидетелем У.Т.Мортона при регистрации открытия в Бюро патентов.

Обезболивание оказалось эффективным, и операция была произведена в полной тишине. Когда больной проснулся, он заявил, что не испытал никакой боли. На окружающих, привыкших к душераздирающим крикам во время операций, это произвело ошеломляющее впечатление. Джон Коллинз Уоррен вспомнил демонстрацию Хораса Уэллса в 1845 г., когда закись азота не дала обезболивающего эффекта, и в аудитории раздались крики: «Обман!». Поэтому он по окончании операции обратился к безмолвствующей и пораженной аудитории со словами: «Джентльмены, это не обман!» . А известный впоследствии хирург Генри Бигелоу, выходя из операционной, заявил: «Мы видели сегодня нечто такое, что обойдет весь мир» .
Это великое событие было воспроизведено на картине Роберта Хинкли (Robert Hincley) «Первая операция под эфиром», хранящейся в Бостонской медицинской библиотеке.
Но обратимся к подлинной истории болезни Эдварда Джилберта Эббота:
«Джилберт Эббот, возраст 20 лет; живописец; холост; врожденная опухоль под челюстью слева. Она занимает все пространство спереди шеи, доходя кнутри до средней линии, снаружи - до края челюсти, книзу - до уровня адамова яблока и фронтально, постепенно суживаясь, до уровня челюсти; с кожными покровами не спаяна; кожа мягкая и естественной окраски; опухоль однородно мягкая, кроме центра, где можно прощупать небольшой плотный узел, соответствующий по величине и по положению подчелюстной железе; при сдавлении опухоль исчезает, но, очевидно, скорее, за счет смещения, чем опорожнения.
Край нижней челюсти может быть прощупан сквозь опухоль и кажется неровным. При исследовании внутри рта находят мягкую ровную опухоль, полуокружность коей диаметром около пяти линий, багрового цвета на левой доле языка, не доходя около дюйма до кончика. Эта часть органа спереди и под опухолью имеет темно-пурпурную окраску. Опухоль опорожняется при слабом давлении, но наполняется снова в 1-2 секунды, если одновременно не производится давление на наружную опухоль.
На расстоянии пяти линий от угла рта справа нижняя губа имеет багровую окраску. Это представляется продолжением той же каймы, которая распространяется от угла челюсти на правую сторону примерно до уровня нижних зубов; она около четырех линий шириной и слегка приподнята; ее цвет, по-видимому, определяется меленькими крапинками, вроде грануляций, багрового цвета, расположенных на нормальной слизистой оболочке.
Случай этот замечателен в анналах хирургии. Это была первая хирургическая операция, произведенная под воздействием эфира. К доктору Уоррену обратился дантист Мортон с просьбой испробовать ингаляцию жидкости, которая, как он говорил, эффективно предотвращала боли во время операций на зубах. Уоррен, убедившись сам в том, что вдыхание жидкости безвредно, согласился применить ее, когда представится случай. Так как такового не представилось в течение одного или двух дней в частной практике, он решил применить это на данном больном.
До того как началась операция, было потеряно некоторое количество времени на ожидание Мортона и, в конце концов, решили, что он вообще не появится. Наконец он прибыл и объяснил свое опоздание приготовлением наркозного аппарата, который состоял из трубки, соединенной со стеклянным шаром. Через четыре или пять минут после начала вдыханий больной, как казалось, заснул, и операция была выполнена.
К удивлению доктора Уоррена и других присутствовавших, больной не вырывался, не кричал, но во время выделения вен двигал ногами и произносил необычайные звуки, и эти движения, казалось, указывали на наличие болей; но, когда восстановилось сознание, больной сказал, что он не испытал никаких болей, а лишь ощущение, подобное поскабливанию тупым инструментом.
Результаты этой операции побудили к повторению применения эфира в других случаях, и в немного дней его успех был установлен. Он начал применяться в каждой значительной операции в городе Бостоне и в его окружности».
Такова запись в официальной «истории болезни». Можно процитировать и запись самого Уоррена об этой знаменитой операции:
«16 октября, когда больной был приготовлен для операции, к его рту приблизительно на три минуты был приставлен доктором Мортоном аппарат, после чего больной впал в состояние нечувствительности. Я немедленно сделал разрез длиной около трех дюймов через кожу шеи и начал рассечение вдоль важных нервов и кровеносных сосудов, больной на боль не реагировал. Вскоре после этого он начал бессвязно говорить, и, казалось, находился в возбужденном состоянии в продолжение операции. Будучи спрошен тотчас после этого, сильно ли он страдал, он сказал, что чувствовал, будто ему царапают шею, но впоследствии, когда я его расспрашивал, он утверждал, что в то время он не испытывал боли, хотя и сознавал, что операция совершается» .
Необходимо осознать важную роль самого Джона Коллинза Уоррена в том, что с 16 октября 1846 г. началась эра анестезии. Ответственность за проведение общественной демонстрации эфирного наркоза на серьезной операции взял на себя именно он. Уоррен рисковал, приглашая никому не известного дантиста (а Мортон и был всего лишь дантистом, не имевшим права заниматься чем-нибудь другим, кроме лечения зубов), чтобы провести наркоз секретным средством (в эфир добавили померанцевое масло, чтобы замаскировать известный многим запах эфира). Тем более, что в 1845 г. здесь же потерпел неудачу Хорас Уэллс, пытаясь выполнить безболезненно экстракцию зуба, ингалируя больному закись азота.
На следующий день, 17 октября 1846 г., там же, доктор Джордж Хейуорд (George Hayward) произвел еще одну операцию под эфирным наркозом: удаление большой жировой опухоли на плече. Наркотизатором был, разумеется, сам Мортон. Успех был полный: больная не проявила никаких признаков боли, за исключением самых последних минут, когда изредка она стонала, но, проснувшись, сказала, что это было вследствие тяжелого сновидения.
Сомнений не оставалось; в хирургии оказалась разрешенной одна из главных проблем - нечувствительность при операциях. Надо было как можно шире оповестить хирургов и распространить это благодеяние. Именно так понимали дело Уоррен, Бигелоу, Хейуорд и другие врачи Массачузет-ской общей больницы. Это был их моральный долг, этого безоговорочно требовала нормальная врачебная этика.

Эта интересная фотография была сделана, по всей видимости, в Массачузетской Общей больнице, спустя некоторое время после успешной публичной демонстрации У.Т.Мортоном эфирного наркоза. Мортон (в жилете), на заднем плане снимка, уже, находясь в лучах славы первооткрывателя эфирного наркоза, инструктирует одного из коллег, как надо давать наркоз. Дж.К.Уоррен в правом нижнем углу снимка (руки расположены на бедре пациента). Возможно, этот снимок относится к событиям 7 ноября 1846 г., когда хирург Массачузетской Общей больницы George Hayward произвел ампутацию нижней конечности и резекцию нижней челюсти под эфирным наркозом. Это были третья и четвертая, официально документированные операции, на которых дантист Уильям Томас Грин Мортон присутствовал в качестве анестезиолога.

Когда же выяснилось, что Мортон решил взять официальный патент на свое открытие для монопольной коммерческой эксплуатации его, то для обеих сторон создалось весьма стеснительное положение. Открыть Уоррену и его ассистентам химический состав своего средства и отдать его для всеобщего применения в больницах означало для Мортона добровольно и полностью отказаться от права на все финансовые преимущества авторства. Для 27-летнего дантиста, воспитанного и строившего все расчеты на успех в личном изобретательстве, подобная необходимость обнародования своего открытия рисовалась как вопиющая несправедливость и как отрицание его права на плоды стольких трудов, бессонных ночей и прямого риска.
Положение Уоррена тоже было трудным. Согласиться на широкое систематическое применение засекреченного и патентованного наркотического средства, на которое заявлена монополия, он, конечно, не мог, особенно в официальной обстановке крупной городской больницы и университетских клиник. Но естественное моральное чувство не могло уже позволить Уоррену отказываться от замечательного способа обезболивания при операциях, поскольку ныне такое средство имелось, и сам Уоррен в этом смог твердо убедиться. Отныне было бы неоправданной жестокостью оперировать своих больных без наркоза, если можно надежно избавить их от страданий. Более того, врачебная этика и моральный долг обязывали Уоррена не только не делать секрета, - но, наоборот, как можно скорее и шире оповестить всех хирургов о чудодейственных свойствах нового открытия, дабы устранить ненужные человеческие страдания при операциях.
Мортон, разумеется, был чрезвычайно озадачен тем оборотом, которое принимало его дело, но отказаться от поддержки и апробации столь видного хирурга и крупного учреждения он все же не мог и согласился назвать состав своего средства и оказывать содействие для применения его в больницах и благотворительных лечебных учреждениях страны. 30 октября Мортон запросил у Уоррена список этих учреждений.
Но затруднительность положения Мортона усугублялась еще одним обстоятельством. Дело в том, что патент на наркозы эфиром Мортон имел не один, а в компании с Джексоном. Случилось это так.
Мы помним, что вечером 30 сентября Мортон водил своего больного Фроста в редакцию газеты как свидетеля и живой объект произведенной безболезненной экстракции зуба. А утром 1 октября он уже стоял на крыльце Бюро патентов, поджидая, когда Ричард Эдди (Richard H. Eddy) откроет эту контору. Мортон сделал заявку в Бюро патентов на изобретение.
Хотя в Бостоне в то время было 78 тысяч жителей, и он считался четвертым по величине городом США, все же он был достаточно тесен, чтобы слухи и необычайные известия быстро распространялись. И то, что знал чиновник-юрист Эдди, в тот же день узнали многие, в том числе и химик Чарльз Томас Джексон.
Последний никак не мог быть заподозрен в особой скромности и каждому из приходивших к нему за последней новостью он рассказывал, что никогда бы Мортон не сделал этого открытия, если бы не его, Джексона, советы и указания. Однако когда юрист Эдди рассказал ему о мортоновской заявке на патент и посоветовал Джексону потребовать у Мортона выкуп, Джексон решительно отказался, заявляя, что эфирные наркозы чрезвычайно опасны, что они могут вызвать асфиксию и даже непосредственную смерть. Джексон явно боялся, что начнутся смертельные случаи, и он будет причастен к столь опасному и скандальному изобретению: но, когда к голосу юриста Эдди присоединились голоса других горожан о тех колоссальных барышах, которые, несомненно, потекут теперь в карман Мортона, Джексон не смог устоять и написал ему следующее письмо:
«Я слышал от Эдди, что Ваши дела с эфиром идут хорошо. Вы сможете сделать хорошие барыши из патента, а так как мой совет оказался Вам полезным, Вы должны выдать мне некоторую компенсацию. Я бы думал 500 долларов. За эту сумму я готов отказаться от всех моих прав и от каких-либо жалоб на приоритет в изобретении».
Мортон был удивлен, но, зная характер Джексона и его страсть к сутяжничеству, он согласился, дабы без помех развивать свое открытие. На следующий день Джексон первым пришел в контору к Эдди, чтобы составить и подписать формальный договор об отступном. Но тут Эдди опять заявил, что было бы безумием со стороны Джексона примириться на столь незначительном единовременном откупе в 500 долларов, и советовал ему потребовать 10 процентов дохода с патента.
Джексон колебался. Конечно, не по этическим мотивам или вследствие избытка благородства. Даже не из страха, что тогда Мортон вовсе откажется делиться, нет, с Мортоном он сумеет вновь сторговаться. Джексона пугало то, что занимаемое им общественное положение и его роль в научных кругах сильно поколеблются от прямого участия в патенте на «секретное средство». Как бы его не исключили из членов Массачузетского медицинского общества! Уж не лучше ли помириться на однократной взятке и навсегда разделаться с этим.
Тем временем явился Мортон с двумя свидетелями, готовыми подписать договор. Джексон стал придумывать всевозможные отговорки для перенесения дела на завтра. А по пути домой он выпытывал мнение Огастеса Эддисона Гулда о своих опасениях. Гулд усомнился в том, что Джексона смогут исключить из Медицинского общества за участие в патенте, ссылаясь на то, что уставы научных обществ весьма растяжимы. Тогда Джексон вернулся обратно и поручил юристу известить Мортона о своем требовании 10 процентов дохода.
Разумеется, Мортон чрезвычайно рассердился, протестовал и справедливо указывал, что он только консультировался у Джексона как у опытного химика. Тогда Эдди как юрист стал уверять Мортона, что это то же самое и что лучше бы ему, Мортону, согласиться на участие Джексона в патенте, даже если последний и не имеет вполне законного права. Эдди стал рассказывать Мортону всевозможные случаи оспаривания патентов и полного провала таких предприятий из-за споров о приоритете. По словам Эдди, протест Джексона мог не только надолго задержать формальную выдачу патента Мортону, но даже сорвать все дело.
Мортон побежал советоваться с Гулдом. Тот тоже посоветовал ему не затевать тяжбу с Джексоном, а, наоборот, воспользоваться авторитетным именем этого химика, чтобы облегчить оформление патента в казенных инстанциях.
И Мортон согласился. Бумаги были составлены, и 12 ноября 1846 г. он получил патент, зарегистрированный на наркотическое средство под названием «Letheon» . A 21 декабря он получил и английский патент на имя некоего Доге (Dore), который сразу же передал свои права Мортону.

Патент на изобретение эфирного наркоза N4848,
выданный на имя Мортона и Джексона.

В этом же месяце Мортон получил письмо от Оливера Венделла Холмса (Oliver Wendell Holmes, 1809-1894), поэта и автора многих очерков и новелл, профессора анатомии и физиологии Гарвардской медицинской школы:
«Доктору Мортону. Бостон, 21 ноября 1846г,
Дорогой сэр!
Каждому хочется принять участие в большом открытии. Я хочу дать Вам мысль о названии, которое можно дать состоянию больного и применяемому средству.
Состояние должно, я думаю, быть названо анестезия (anaesthesia). Это означает нечувствительность, главным образом, как это применяют Ланней и Куллен к объектам осязания. Прилагательное будет анестетический. Таким образом, мы можем сказать «состояние анестезии» или «анестетическое состояние». Применяющиеся средства правильно назвать «антиэстетические агенты». Впрочем, может быть довольно сказать «анестетическое средство», но это допускает возражение.
Слова antineuric, aneuric, neuroleptic, neurolepsia, neurostasis кажутся слишком анатомическими, тогда как изменения являются физиологическими. J throw this out for consideration. J would have a name pretty soon, and consult some accomplished scholar, such as president Everett or dr. Bigelow Sr. прежде чем укрепить названия, которые будут повторяться устами всех цивилизованных наций человечества.
Вы можете обдумать эти слова, которые я Вам предлагаю для рассмотрения, но могут оказаться и другие более подходящие и приятные.
С полным уважением к Вам,
О.В. Холмс».

Оливер Вендел Холмс
(Oliver Wendell Holmes, 1809-1894)

Так появилось название для нового открытия. Официальный научный доклад о нем впервые сделал Генри Бигелоу 9 ноября 1846 г. на заседании Boston Society of Medical Improvement под названием «Нечувствительность во время хирургических операций, произведенная ингаляцией» . Доклад этот был напечатан в редактируемом Уорреном бостонском медицинском и хирургическом журнале «Boston Medical and Surgical Journal» (18 November 1846, No. 35, p. 309-317.). Это было первым в мире печатным научным сообщением об удачном наркозе при большой хирургической операции.
Через несколько дней, 9 декабря, в том же журнале Уоррен напечатал статью, называя средство его истинным именем «Ингаляция эфирных паров для предотвращения боли в хирургических операциях».
Патент, выданный Джексону и Мортону, предусматривал выделение авторам 10 процентов всех доходов от использования эфира в хирургических клиниках. Однако бурное возмущение общественности заставило Мортона и Джексона раскрыть природную сущность анестетика (изначально они назвали препарат «летеоном»), и сделать свое изобретение доступным бесплатно.
После получения патента Мортон уже успел развить бурную деятельность по организации рекламной кампании в пользу эфирного наркоза и даже создал целую сеть агентов, разъезжавших по всей стране, чтобы следить за соблюдением его патентных прав. Разумеется, что громадное большинство врачей предпочло широко пользоваться эфирными наркозами, не считаясь с патентом. То же стали делать и многие частные врачи в Европе. Агенты Мортона были бессильны фактически запрещать или взыскивать штрафы за такие нарушения патента. Тогда врачи, уплатившие за лицензии, начали протестовать и требовать возвращения их денег, ибо они не получали никаких привилегий. В довершение всего Мортон потерпел полную неудачу с организованным им промышленным производством стеклянных ингаляторов. Их никто не покупал, ибо оказалось, что губка или полотенце обеспечивают дачу наркоза еще лучше, чем ингаляторы. Вместо ожидаемых прибылей Мортон нажил порядочные долги.
Нельзя не отметить трогательной заботы и участия, которые проявили врачи Массачузетской больницы ко всем злоключениям Мортона. Эти почтенные люди никак не могли помочь Мортону в реализации или защите его авторских прав и привилегий патента. Дела подобного рода были им чужды, но благодарное сознание подсказывало необходимость хоть как-нибудь помочь человеку, который хотя и запутался в своих коммерческих оборотах, но, тем не менее, дал человечеству драгоценное, ни с чем не сравнимое средство - хирургическое обезболивание. Врачи Массачузетской больницы подарили Мортону серебряный кошелек с тысячью долларов, и они же составили и подписали вместе с группой руководящих медицинских деятелей Бостона петицию, адресованную Конгрессу США, о достойном премировании Мортона за сделанное им замечательное открытие.
Но прошение Мортона, только поступив в Вашингтон, немедленно было опротестовано сразу же двумя претендентами, оспаривавшими приоритет и право на премирование. Это были его старые знакомые, Хорас Уэллс из Хартфорда и химик Чарльз Джексон из Бостона. Оба решительно оспаривали честь на открытие Мортона. Так началась многолетняя эфиронаркозная тяжба, занявшая весь остаток жизни у каждого из трех претендентов и не принесшая никому из них ничего, кроме мук и разорения...
Чарльз Томас Джексон действовал как опытный конспиратор. Немедленно после того, как он добился включения своего имени в патент на «Летеон», Джексон послал в Париж письмо на имя одного из членов Парижской академии наук. В этом письме он делает представление Академии в качестве единственного автора, открывшего эфирный наркоз, однако предусмотрительно оговаривает, что вскрыть печать и конверт разрешает только в январе 1847 г., когда окончательно выявится практическое значение этого открытия. Это не мешало Джексону в течение всех осенних месяцев встречаться с Мортоном по несколько раз в неделю, пока о его заявке не стало известно Мортону.
В письме Джексон излагал версию о своем случайном отравлении хлором в феврале 1842 г. и установлении им анестезирующих свойств эфира, которым он тогда воспользовался в качестве антидота. Когда он на следующее утро вторично вдыхал эфир из полотенца, то смог якобы отметить потерю чувствительности к боли. Джексон писал: «Так я сделал открытие, о котором я думал так долго: о средстве сделать чувствительные нервы на время невосприимчивыми к боли» . Но так как сам Джексон не занимался медицинской практикой и не имел своих пациентов, он не смог проверить свою теорию вплоть до 1844 г., когда поручил это сделать Мортону. Последний, по уверению Джексона, во всем этом деле играл роль не большую, чем любая медицинская сестра при выполнении врачебных назначений.
Можно только удивляться, как последнему утверждению Джексона многие могли поверить, несмотря на то, что Джексон не только не присутствовал при главном испытании наркоза 16 октября в бостонской больнице, но и после этого в течение долгого времени даже и не заглядывал туда, совершенно не проявляя интереса к ходу и развитию наркозов. Больше того, имелись живые свидетельские показания, что Джексон всячески отрекался от участия в наркозном изобретении, утверждая, что безумец Мортон непременно кого-нибудь отравит эфиром.
Зато Джексон в свою очередь представил свидетелей, показывавших, что Мортон утром 30 сентября, т.е. в день экстракции зуба у Фроста, сам утверждал, что он понятия не имеет о серном эфире. К тому же и сам факт, что Мортон взял патент на себя совместно с Джексоном, убедительно показывает, что идея получена от Мортона. Когда-то Джексон считал Мортона весьма настойчивым и способным человеком. Теперь в целях подтверждения своих претензий на авторство Джексон не останавливался ни перед какими инсинуациями по адресу своего прежнего приятеля.
«Меня часто спрашивали , - писал он, - как мог я доверить проверочные опыты столь невежественному и совершенно необразованному человеку, подобному квакеру, доктору Мортону. Я не знал подлого характера этого человека, когда он домогался чести зачислиться в качестве студента-медика в мое бюро. Я вскоре нашел, что он слишком невежественен, чтобы выучиться в достаточной мере и стать хирургом-дантистом... Но, хотя он был невеждой во всех научных делах, я считал, что он сможет выполнить ту весьма простую операцию, которую я намеревался доверить ему, а именно дачу эфира некоторым из больных, чьи зубы он собирался дергать. Я знал, что его приемную посещают лица из низшего и легковерного класса общества, которых привлекали его квакерские объявления, коими он наполнял наши ежедневные газеты».
Но Парижская академия наук присудила крупную денежную премию поровну Мортону и Джексону как совместным авторам. Мортон предпочел отказаться от своей половины премии. Тогда из Парижа ему прислали золотую медаль стоимостью в половину премии. Джексон распустил слух, что медаль эта является подделкой. Как ни легко было проверить дело и опровергнуть гнусную клевету Джексона, она в течение многих лет имела хождение в американских газетах.
Вся эта неистовая кампания не только повергла Мортона в тяжелое нервное возбуждение, но и привела его к полному разорению. Репутация его в родном городе так пострадала, что зубоврачебная практика совершенно упала. Наконец даже собственные ассистенты Мортона вынуждены были покинуть его, и увели с собой большую часть клиентуры.
В конце 1849 г. друзья Мортона сделали денежную подписку и собрали некоторую сумму для поездки его в Вашингтон, чтобы защищать свои права перед Конгрессом США. Там он жил, нигде не показываясь и отказываясь от всех официальных приглашений. Три раза дело о присуждении премии в 100 тысяч долларов изобретателю наркоза представлялось на сессии Конгресса, и каждый раз дебаты приходилось откладывать и передавать вопрос вновь и вновь в различные комиссии, которые неизменно ставились втупик при чтении тысяч страниц печатных документов и доказательств, в которых каждый факт различными свидетелями расценивался и представлялся совершенно по-разному.
В самом конце 1851 г. шансы Мортона на выигрыш были, казалось, очень большими, если судить по нижеследующему письму очень крупного вашингтонского юриста Даниэля Вебстера:
«Доктору У. Т. Г. Мортону, Вашингтон, 20 декабря 1851 г.
Дорогой сэр!
В ответ на Ваше письмо от 17-го я хотел бы сказать, что, будучи ранее приглашен изучить вопрос об открытии применения эфира в хирургических операциях, я тогда же составил мнение, которое с тех пор я не вижу оснований менять, что заслуга этого большого открытия принадлежит Вам, я предполагал, что доклад Управления госпиталя и Комитета Палаты представителей Соединенных Штатов будут окончательными на этот счет. Джентльмены, связанные с госпиталем, хорошо мне известны по их высокой честности, а они в свое время располагали всеми возможностями для выявления любых обстоятельств самого дела.
Комитет Палаты будет, как я уверен, единодушен в присуждении Вам заслуги первого практического применения эфира и большинство по их докладу присудит Вам полную честь открытия.
С совершенным почтением. Ваш покорный слуга Даниэль Вебстер»
Но и на этот раз Конгресс не принял решения, и дело вернулось для дальнейшего бесконечного изучения в различных комиссиях...
Так прошло восемь лет со времени первого наркоза Мортона и получения им патента. И вот в качестве полной неожиданности для всех трех сторон, т.е. для Мортона, Джексона и представителей наследников Уэллса, с далекого юга, из штата Джорджия пришли сведения, что еще задолго до Мортона и до опытов Уэллса доктор Кроуфорд В. Лонг (Crawford W. Long, 1815-1878) из Джефферсона произвел несколько вполне успешных эфирных наркозов при операциях.

Кроуфорд В. Лонг
(Crawford W. Long, 1815-1878)

Самая первая его операция под эфирным наркозом состоялась 30 марта 1842 г., когда он удалил опухоль затылка Джэймсу Вэнейблу. Об удивительных свойствах эфира К.Лонг узнал ещё во время своей учебы в медицинской школе университета Пенсильвании. В то время среди молодых людей были довольно распространены эфирные шалости (ether frolics), когда они «нанюхивались» эфиром с целью достижения эйфории и веселья. В последствии наблюдательный врач К.Лонг решил использовать аналгетический и наркотический эффекты эфира в своей практике. Есть сведения, что Лонг использовал эфир для амбулаторных операций еще несколько раньше, в 1841 г. Может быть, именно эти факты, но также недоказанные документально (или надуманные поклонниками К.Лонга для успеха в борьбе за приоритет открытия эфирного наркоза?), оставляют в тени Уильяма Кларка (W.E.Clarke), еще одного претендента на честь называться первооткрывателем эфирного наркоза. Известно, что в том же 1842 г., но несколько раньше К.Лонга, Уильям Кларк, студент Беркширского медицинского колледжа (штат Массачузетс), применил эфир при удалении дантистом Elijah Pope зуба у молодой девушки. Однако этот случай не был опубликован своевременно.
В 1854 г. сенатор Доусон получил официальные извещения по поводу эфирных наркозов, проведенных Лонгом в 1842 г., и сообщил о них Джексону, советуя последнему съездить на юг и проверить все данные на месте.
Тот последовал совету и в начале марта отправился из Бостона далеко на юг, в штат Джорджия, в поисках Лонга. Двенадцать лет прошло уже с тех пор, как Лонг провел свои первые эфирные наркозы. Уже пять лет, как он со своим обширным семейством покинул Джефферсон и, прожив год в Атланте, окончательно поселился в Афинах. Сюда он прибыл уже опытным, умудренным жизнью человеком в полном расцвете сил и скоро стал первым врачом столицы штата. К этому времени его собственная розничная аптека постепенно стала самой крупной не только в Афинах, но во всей северо-восточной части штата Джорджия.
В эту аптеку рано утром 8 марта 1854 г. пришел неизвестный мужчина лет пятидесяти, угрюмый, несколько сутулый, с темными волосами и черными глазами; на сморщенном смуглом лице его не могли укрыться признаки волнения. Он спросил доктора Лонга. Ему ответили, что хозяина нет дома, и пригласили подождать. Но в это время вошел Лонг, и пришелец протянул ему визитную карточку. На ней Лонг прочитал: «Д-р Чарлз Т. Джексон» Джексон заявил Лонгу, что он является формальным претендентом на открытие эфирного наркоза, оспаривая это авторство у Мортона, которому он же подсказал обезболивающее действие эфира и даже снабдил пузырьком эфира 30 сентября 1846 г. Он рассказал, как они вместе с Мортоном заявили патент на это средство под названием «Летеон», но что позже, в 1849 г., Мортон стал добиваться премии от Конгресса США. Теперь, узнав от сенатора Доусона о работах Лонга в той же области, Джексон явился, чтобы сопоставить и проверить документы и доказательства обеих сторон.
Имеется весьма подробная запись об этой знаменательной встрече и объяснении двух конкурентов, сделанная неким Эндрьюсом (F.Andrews), который был приглашен Лонгом в роли понятого.
«Доктора Джексон и Лонг , - писал Эндрьюс одному видному нью-йоркскому терапевту, - представили на мое рассмотрение много документов, меморандумов, шнуровых книг, сертификатов и показаний больных и свидетелей, данных под присягой. При их затяжных переговорах они были откровенны, но медлительны, тщательны, осторожны и точны. Эта утомительная работа длилась целый день, и я ее живо помню. Из Афин доктор Джексон отправился на золотые прииски Делонега. А так как ему пришлось бы проходить через Джефферсон, где Лонг впервые принял эфир как анестетик, то он сообщил Джексону имена врачей и жителей, которые видели и знали о его первых применениях эфира и могли бы дать ему личные показания.
По возвращении Джексона через десять дней он опять обратился к Лонгу в моем присутствии. За время переговоров в течение двух дней, что доктор Джексон пробыл в Афинах, на все предложения, которые он ему делал, убеждая поделить с ним честь и выгоды этого открытия, доктор Лонг отвечал: «Моя заявка на открытие и применение серного эфира как анестетика покоится на факте применения его мною 30 марта 1842 г., о чем я имею неоспоримые доказательства от уважаемых граждан под присягой».
В другом письме тот же Эндрьюс писал: «Убедившись сам в подлинности и обоснованности заявок Лонга, Джексон предложил ему объединить их обращения к Конгрессу США - он, Джексон, как сделавший открытие, а Лонг как практически, применивший его - с явным намерением победить претензии Мортона. Это предложение было отвергнуто Лонгом, который довольствовался своим участием и в том, и в другом».
Документация Лонга была настолько солидной и приоритет его так неоспорим, что Джексону приходилось считаться с этим. И если даже через много лет он все еще пытается присвоить себе честь идейного изобретателя-основоположника, то на выигрыш этого дела в Сенате и на получение громадной денежной премии отпадали всякие надежды. Он написал об этом сенатору Доусону в Вашингтон, снимая свои претензии в пользу Лонга.
Много позже Джексон опубликовал в Бостонском медицинском и хирургическом журнале (Boston medical and surgical journal, April, 1861, II) статью под заглавием «Первое практическое применение эфира в хирургических операциях». В ней он подробно описал свою встречу с Лонгом в Афинах и дал перечень его первых операций под наркозом.
«Записи и доказательства операций с эфиром все были предъявлены мне доктором Лонгом, - писал Джексон в этой статье, - Потом я обратился к проф. Джозефу и Джону ле Конте, тогда бывшим в Университете Джорджии в Афинах, и спросил, знают ли они доктора Лонга, и что представляет его личность с точки зрения честности и доверия. Они оба уверяли меня, что знают его хорошо и что никто из знающих его в этом городе не стал бы сомневаться в его слове, и что он человек уважаемый во всех отношениях.
Впоследствии, при вторичном посещении Афин, доктор Лонг показал мне свой шнуровой журнал и книгу счетов, где стояли следующие поступления:
James Venebles,
March 30-th 1842, Ether and excising tumor 2,00
May 30-th Eter 25
June 6-th Excising tumor 2,00
На верхней половине той же страницы несколько счетов за эфир, отпущенный учителю Джефферсонской школы, каковой эфир, как сказал мне доктор Лонг, употреблялся для показа его веселящего эффекта, и мальчики применяли его в школе для тех же целей. Я заметил, что все эти записи имели вид старых и подлинных заметок в книге...
Я выждал, рассчитывая, что доктор Лонг сам опубликует полностью свои заявления и доказательства, а поэтому не напечатал ранее, что я узнал от него.Он очень скромный и сдержанный человек и не расположен выносить свои претензии никуда, кроме медицинского или научного трибунала.
Если бы он написал мне вовремя, я бы представил его заявление в Академию наук Франции, но он позволил своему делу идти самотеком, а Академия знала о его заявках о практическом применении эфира в хирургических операциях не больше, чем я».
Публикуя это письмо, Джексон, однако, все еще пытается оставить за собой «идейное авторство» эфирного наркоза и не стесняется лгать, приписывая Лонгу то, что он, конечно, не говорил. Вот этот абзац:
«Когда я спросил доктора Лонга, почему он не написал мне или не дал знать о его работах, он ответил, что, когда он увидел мои данные , он заметил, что я сделал открытие до него и что он не предполагал, что сделанное после этого можно считать имеющим большое значение. У него пробудилась мысль представить свои заявки на первое практическое применение эфира при операциях, когда он узнал, что такие заявки посланы другими за те же заслуги, а поэтому он написал представителям Джорджии в Вашингтон, устанавливая факты, которые сенатор Доусон рекомендовал мне изучить».
Джексон сознательно лгал о якобы имевшем место признании Лонгом идейного авторства Джексона. Прождав еще семь лет со времени своего визита в Афины и видя, что Лонг не только не втянулся в их тяжбу с Мортоном и наследниками Уэллса, но что сам он не продолжает своих работ над эфирным наркозом и упорно молчит в печати, Джексон решил сделать еще одну попытку присвоить себе хотя бы теоретический приоритет. Он явно злоупотребил скромностью и сдержанностью Лонга и ответил ему черной неблагодарностью за то исключительно корректное и почтительное письмо, которое Лонг переслал Джексону после их встречи в Афинах:
«Афины, Джорджия, 1854 г., 15 ноября. Доктору Ч. Т. Джексону.
Дорогой сэр!
Я приготовил статью с доказательствами приоритета моих заявлений об открытии анестезирующей силы эфира и об его применимости для хирургических операций. Я намерен опубликовать это в брошюре, предназначенной для членов медицинской профессии, и я надеюсь представить в статье такие данные, которые устанавливают все то, что я считаю нужным установить.
Наши заявления конкурируют друг с другом, но позвольте мне, сэр, заявить, что хотя наши претензии находятся в конфликте, в своей статье я не скажу сознательно ничего, что могло бы вам не понравиться. Я питаю высокое уважение к вам как джентльмену и человеку науки и испытываю гордость от знакомства с Вами.
Ведь каждый из нас может использовать все приличные средства для продвижения своих заявлений, и я знаю, что Вы не осудите меня за мои намерения в этом деле, которое столь значительно затрагивает мою репутацию.
Если бы мне понадобилась Ваша апробация, я могу ссылаться на Ваше обращение к почтенному В. К. Доусону и ко мне с расчетом на правильность моего заявления. Однако я не сделаю ни одного намека на Ваше письмо к мистеру Доусону или на разговор со мной, если это не встретит Вашей санкции.
Ваш покорный слуга, К. В. Лонг».
Лонг не написал этой брошюры ни тогда, ни после. А в Вашингтоне 15 апреля 1854 г. документы, представленные Лонгом, и признание их подлинности и неоспоримости Джексоном, как громом, поразили Мортона, который на этот раз был в полной уверенности своего успеха. После восьми лет ожесточенной полемики и яростной борьбы противники молча разошлись и с тяжелой досадой вынуждены были отказаться от дальнейших попыток выиграть дело в Сенате и овладеть 100 тысячами долларов премии.
Лонг и тут оказался весьма инертным. Он не стал вторично обращаться в Конгресс США. Билль о присуждении премии за изобретение наркоза так и не дошел до заключительного чтения, и все это дело окончательно заглохло. А сами документы о первых наркозах Лонга не были зачитаны ни в Сенате в Вашингтоне, ни на Медицинском конгрессе в Сент-Льюисе. Они остались в доме Лонга в качестве простой семейной реликвии.
Как ни пытался Джексон уговорить Лонга признать за ним, Джексоном, «идейное» открытие и сохранить за собой лишь честь практического применения, добиться этого ему, конечно, не удалось. Единственно, что он мог еще сделать, это попытаться отнять всякую надежду у Мортона на присуждение ему премии Сената. Он это выполнил, переслав сенатору Доусону свое официальное признание приоритета за Лонгом. 15 апреля 1854 г. это извещение, сделанное в Сенате и исходящее от одного из главных оппонентов, окончательно разрушило шансы Мортона на получение им премии. После стольких лет яростной борьбы противники молча разошлись, не добившись каждый ничего для себя.
Джексон окончил свою неблагородную роль. Через семь лет, в апреле 1861 г., в журнальной статейке он еще раз сделал попытку присвоить себе «идейное» авторство, не стесняясь приписывать Лонгу те признания, которых Лонг никогда не мог сделать...
Джексон прожил долгую жизнь, пережив всех своих противников и конкурентов. Беспокойный он был человек, завистливый и тяжелый. Из всех претендентов на великое открытие он был не только самым образованным, но, несомненно, и наиболее талантливым человеком, а его ученые степени и научные заслуги в различных отраслях служили надежной защитой от дурных подозрений.
Может быть, его душевная неуравновешенность давно уже стояла на грани патологии. Последние годы своей жизни (1873-1880) он провел в приюте для психически больных. Бесспорно одно, что в практическом применении эфирных наркозов Джексон не имел никакого участия, а теоретических сведений он сам имел, вероятно, не больше того, что известно было об эфире из многих книг и справочников. Но своими претензиями он не только отнял у Мортона честь и славу открытия наркоза и вполне заслуженную им премию, но и многолетней, систематической травлей разорил и погубил его окончательно.
В 1873 г. Джексон был помещен в приют для психически больных «McLean» в Сомервилле (штат Массачузетс), где находился до самой своей смерти.
Как сложилась дальнейшая судьба Мортона? Поглощенный мыслью и стремлениями отстоять свое мировое открытие и тем самым выбиться из нищеты, Мортон совершенно забросил зубоврачебную деятельность. Зиму он проводил в Вашингтоне, все еще надеясь добиться благоприятного решения Конгресса, а на лето уезжал на свою маленькую ферму близ Бостона, занимаясь сельским хозяйством. Он испытывал жестокую нужду, которую изредка облегчала помощь друзей и сборы, проводимые различными общественными организациями. Нужда временами была такая, что Мортону приходилось закладывать в ломбард наиболее дорогие для него вещи: личные зубоврачебные инструменты, даже золотую парижскую медаль и орден св. Владимира, присланный ему царем Николаем I. Когда же кредиторы узнали о демарше Джексона в пользу Лонга и стало очевидно, что Мортон не получит премии Конгресса, то все имущество его было описано и продано с молотка.
Положение Мортона не улучшилось и после гражданской войны 1861-1865 гг., во время которой Мортон неоднократно давал эфирные наркозы раненым. Несмотря на всю очевидность благодетельной роли эфирных наркозов при операциях, военное министерство осталось совершенно безучастным к судьбе самого Мортона.
В июле 1868 г., в то самое время, когда происходила общественная подписка в пользу Мортона в Нью-Йорке, в одном из ежемесячных журналов появился новый пасквиль, автор которого пытался доказывать, что истинным изобретателем наркоза является не Мортон, а Джексон. Статья эта, по словам жены, взволновала Мортона так сильно, как этого не случалось раньше. Он поехал в Нью-Йорк, где в то время была необычайная жара. От этой ли духоты или от чрезмерных переживаний Мортону стало так плохо, что он телеграммой вызвал жену. Под влиянием лечения он стал довольно быстро поправляться и решил переехать в гостиницу. Когда они проезжали через Центральный парк, он жаловался на сонливость, но отказался отдать вожжи жене или повернуть обратно.
«Только что мы должны были выехать из парка, - писала его жена, - не говоря ни слова, он выпрыгнул из экипажа и несколько мгновений стоял на земле в большой растерянности. Увидев, что собирается толпа прохожих, я вынула из его кармана часы, кошелек, а также два его ордена и золотую медаль. Вскоре он потерял сознание и я была вынуждена позвать на помощь полисмена и проходившего аптекаря, которые помогли мне. Мы положили моего мужа на траву, но он был уже в безнадежном состоянии».
В течение часа Элизабет Мортон искала подходящий транспорт и, наконец, перевезла мужа в больницу св. Луки. Он был уже без признаков жизни.
«С первого же взгляда, - писала она, - старший хирург узнал его и спросил меня: «Это доктор Мортон?». Я просто ответила: «Да». После минутного молчания он повернулся к группе интернов и сказал им: «Молодые люди, вы видите лежащим перед вами человека, который дал роду людскому для освобождения от страданий больше того, чем кто-либо из когда-либо живших на земле. Да, и вот все, что он когда-либо получил за это».
Похоронен Мортон в Бостоне, на кладбище «Mount Auburn Cemetery» , на том же самом кладбище, где и покоится Чарльз Джексон. На его похоронах присутствовало много известных бостонских врачей. На могиле Генри Джэкоб Бигелоу поместил следующую надпись: «Вильям Т. Г. Мортон, изобретатель и создатель анестезирующих ингаляций, кем боль в хирургии была предупреждена и уничтожена, до которого во все времена хирургия была ужасом, после которого наука получила управление над болью».

Памятник эфиру, установленный в 1868 г. в городском парке Бостона.
Надпись на памятнике:
«В ознаменование открытия нечувствительности к боли, вызываемой ингаляцией эфира, впервые показанной в Массачузетской Общей больнице в Бостоне 16 октября 1846 г.».

Дом Мортона, в котором он проводил свои первые эксперименты с эфиром.

Здание Массачузетской Общей больницы, бережно сохраненное
до настоящего времени и называемое теперь «Эфирным домом».

Памятник Мортону на бостонском кладбище «Mount Auburn Cemetery».

Для подготовки этого выпуска Виртуального календаря анестезиолога-реаниматолога были использованы материалы эссе Юдина С.С. «ОБРАЗЫ ПРОШЛОГО В РАЗВИТИИ ХИРУРГИЧЕСКОГО ОБЕЗБОЛИВАНИЯ» (Юдин С.С. Избранные произведения. Вопросы обезболивания в хирургии. Медгиз. 1960.).

Мои сочинения неудачны. Я не сказал ни всего, что хотел, ни так, как я этого хотел. Думаю, будущее опровергнет многие мои суждения; надеюсь, некоторые из них выдержат испытание, но во всяком случае История не спеша движется к пониманию человека человеком...

Из предсмертной беседы Сартра со своим секретарем

Жан-Поль Сартр. Энциклопедии называют его философом и писателем, но такое определение не безупречно. Философ Хайдеггер считал его скорее писателем, чем философом, а вот писатель Набоков, напротив, скорее философом, нежели писателем. Но все, пожалуй, согласились бы с емким определением «мыслитель». А всякий мыслитель - это обязательно еще и в той или иной мере психолог, причем, что касается Сартра, то его принадлежность к психологической науке очевидна и бесспорна (просто не столь выделяется на фоне его литературных и общественных достижений). Экзистенциальное направление в психологии и психотерапии, за последние полвека завоевавшее огромную популярность, восходит к его представлениям о природе и назначении человека. А «Очерк теории эмоций», написанный Сартром в 1940 году, представляет собой один из наиболее значительных психологических трудов на эту тему.
Большинство психологов Сартра не читали. Отчасти в этом виноват он сам - его труды доходчивыми не назовешь. Впрочем, его идеи не так уж абстрактны и непостижимы. Было время, когда ими бредили миллионы. И вполне можно изложить их в доступной форме. Не менее интересно рассмотреть, каков же тот человек, которому они пришли в голову.

ВЛИЯНИЕ СЕМЬИ

Жан Поль Сартр родился 21 июня 1905 года в Париже. Он был единственным ребенком Жана Батиста Сартра, морского инженера, который умер от тропической лихорадки, когда мальчику не исполнилось и года, и Анн-Мари Сартр, урожденной Швейцер, - она происходила из семьи известных эльзасских ученых и была двоюродной сестрой Альберта Швейцера. Дед мальчика, профессор Шарль Швейцер, филолог-германист, основал в Париже институт современного языка. (Проживи подольше Френсис Гальтон, он непременно включил бы пример Сартра в свой труд «Наследственный гений».)
Впоследствии Сартр вспоминал: «В детстве я жил с овдовевшей матерью у бабушки с дедушкой. Бабушка была католичка, а дедушка - протестант. За столом каждый из них посмеивался над религией другого. Все было беззлобно: семейная традиция. Но ребенок судит простодушно: из этого я сделал вывод, что оба вероисповедания ничего не стоят». Неудивительно, что, выступив одним из создателей учения экзистенциализма, Сартр развивал его атеистическую ветвь.
Окончив Эколь Нормаль, Сартр несколько лет преподавал философию в одном из лицеев Гавра. В 1933-1934 гг. стажировался в Германии, по возвращении во Францию занимался в Париже преподавательской деятельностью.

СМЫСЛ В ТВОРЧЕСТВЕ

В конце 30-х Сартр написал свои первые крупные произведения, в том числе четыре психологических по своему содержанию труда о природе явлений и работе сознания. Еще будучи преподавателем в Гавре, Сартр написал «Тошноту» - свой первый и наиболее удачный роман, опубликованный в 1938 году. В это же время в «Новом французском обозрении» печатается его новелла «Стена». Оба произведения становятся во Франции книгами года.
«Тошнота» представляет собой дневник Антуана Рокентена, который, работая над биографией деятеля ХVIII века, проникается абсурдностью существования. Будучи не в состоянии обрести веру, воздействовать на окружающую действительность, Рокентен испытывает чувство тошноты; в финале герой приходит к заключению, что если он хочет сделать свое существование осмысленным, то должен написать роман. Творчество - единственное занятие, имеющее, по мнению Сартра в ту пору, хоть какой-то смысл.
В годы Второй мировой войны Сартр из-за дефекта зрения (он был практически слеп на один глаз) не попал в действующую армию, но служил в метеорологическом корпусе. После захвата Франции нацистами он проводит некоторое время в концлагере для военнопленных, но уже в
1941 году его отпускают (какую опасность может представлять полуслепой метеоролог?), и он возвращается к литературной и преподавательской деятельности.
Основными произведениями этой поры стали пьеса «За запертой дверью» и объемный труд «Бытие и ничто», успех которых позволил Сартру оставить преподавание и целиком посвятить себя философствованию.
Пьеса «За запертой дверью» представляет собой беседу трех персонажей в преисподней; смысл этой беседы сводится к тому, что, выражаясь языком экзистенциализма, существование предшествует сущности, а характер человека формируется посредством совершения определенных действий: человек-герой по своей сути окажется трусом, если в решающий, «экзистенциальный» момент смалодушничает. Большинство людей, считал Сартр, воспринимают себя такими, какими воспринимают их окружающие. Как заметил один из действующих лиц пьесы: «Ад - это другие».

БЫТЬ САМИМ СОБОЙ

В главном труде Сартра «Бытие и ничто», ставшем библией молодых французских интеллектуалов, проводится мысль о том, что сознания как такового нет, ибо нет просто сознания, «чистого сознания», есть лишь осознание внешнего мира, вещей вокруг нас. Люди отвечают за свои действия только перед самими собой, ибо каждое действие обладает определенной ценностью - вне зависимости от того, отдают себе люди в этом отчет или нет.
В послевоенные годы Сартр становится признанным лидером экзистенциалистов, собиравшихся в «Кафе де Флер» возле площади Сен-Жермен-де-Пре.
Широкая популярность экзистенциализма объяснялась тем, что эта философия придавала большое значение свободе. Поскольку, по Сартру, быть свободным - значит быть самим собой, постольку «человек обречен быть свободным». В то же время свобода предстает как тяжелое бремя (небезынтересно, что «Бегство от свободы» написано Фроммом в ту же пору). Но человек должен нести это бремя, если он личность. Он может отказаться от своей свободы, перестать быть самим собой, стать «как все», но только ценой отказа от себя как личности.
В последующее десятилетие Сартр работает особенно плодотворно. Помимо рецензий и критических статей, он пишет шесть пьес, в том числе лучшую, по мнению многих, пьесу «Грязные руки» - драматическое исследование мучительного компромисса, необходимого в политической деятельности. В эти же годы он пишет исследования жизни и творчества Шарля Бодлера и Жана Жене - опыт применения экзистенциализма к биографическому жанру, а фактически попытку создания нового психологического направления - экзистенциального психоанализа.

ПРОТИВНИК БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

К психоанализу в его традиционном понимании и его создателю Зигмунду Фрейду Сартр всегда испытывал огромный интерес (им даже написан киносценарий, посвященный жизни Фрейда). Однако еще в работах «Очерк теории эмоций» и «Бытие и ничто» он критически переосмыслил фрейдовское учение о внутрипсихической деятельности личности.
Сартр разделял психоаналитические идеи, согласно которым поведение человека требует расшифровки, раскрытия смысла поступков, выявления значения любого действия. Заслуга Фрейда состояла, по его мнению, в том, что основатель психоанализа обратил внимание на скрытую символику и создал специальный метод, позволяющий раскрывать суть этой символики в контексте отношений врач-пациент.
В то же время Сартр критически отнесся к фрейдовским попыткам психоаналитического объяснения функционирования человеческой психики посредством бессознательных влечений и аффективных проявлений. Сартр постоянно подчеркивал, что человек всегда знает, чего он хочет и чего добивается, он в этом смысле вполне сознателен (поэтому нет ни одного «невинного» ребенка, и даже истерика, по Сартру, всегда закатывается сознательно). По этой причине он критически относился к фрейдовской идее бессознательного. В ней он видел очередную попытку списать свободное (и потому полностью вменяемое) поведение человека на нечто от человека не зависящее и тем самым снять с него всякую ответственность.

ПРОТИВ ВСЯКОЙ СОЦИАЛЬНОСТИ

«Бурные шестидесятые» - апогей популярности Сартра. Пожалуй, никто из мыслителей не уделял так много внимания критике социальных институтов, как Сартр. Любое социальное установление, по Сартру, - это всегда посягательство на человека, любая норма - нивелировка личности, любой институт несет в себе косность и подавление. Если использовать здесь название пьесы Сартра, то можно выразить его отношение следующим образом: у социальных институтов всегда «грязные руки».
Подлинно человеческим может быть лишь спонтанный протест против всякой социальности, причем протест одноактный, разовый, не выливающийся ни в какое организованное движение, партию и не связанный никакой программой и уставом. Не случайно Сартр оказывается одним из кумиров студенческого движения, протестовавшего не только против «обуржуазившейся» культуры, но в значительной мере и против культуры вообще. Во всяком случае, бунтарские мотивы достаточно сильны в сартровском творчестве.
В 1964 году он был удостоен Нобелевской премии по литературе «за богатое идеями, пронизанное духом свободы и поисками истины творчество, оказавшее огромное влияние на наше время». Сославшись на то, что он «не желает, чтобы его превращали в общественный институт», и опасаясь, что статус нобелевского лауреата только помешает его радикальной политической деятельности, Сартр от премии отказался.

ИСКРЕННЕЕ ПРИЗНАНИЕ

"Век психологии: имена и судьбы" - собрание научно-биографических очерков, посвященных жизненному пути и научным открытиям выдающихся психологов. Используя широкую палитру фактов и гипотез, автор стремится показать, из каких источников черпали вдохновение великие ученые, как перипетии их личной судьбы повлияли на становление их научных воззрений. Вы узнаете много интересного о жизни таких замечательных деятелей, как Э.Фромм, В.Райх, Э.Берн, В.П. Кащенко, А.Р.Лурия, И.П.Павлов, Л.С.Выготский, Л.И.Божович и многих других. Книга будет интересна специалистам-психологам, студентам психологических факультетов и всем, кто интересуется историей психологии.

В мае 1968 года в Париже разразились серьезные студенческие волнения, и 63-летний мыслитель решил, что настал час свержения диктатуры буржуазии. Особенно вдохновлял его лозунг бунтующих студентов - «Вся власть воображению!» Ведь воображение, по Сартру, - самая характерная и самая драгоценная особенность человеческой реальности. Он начал свои психологические изыскания с феноменологии воображения, набросок которой был опубликован еще в 1936 году, и ею же кончил, исследуя мир воображения Флобера.
В последние годы жизни Сартр почти ослеп из-за глаукомы; писать он больше не мог и вместо этого давал многочисленные интервью, обсуждал политические события с друзьями.
Сартр умер 15 апреля 1980 года.
Официальных похорон не было. Незадолго до смерти Сартр сам попросил об этом. Превыше всего он ценил искренность, и пафос парадных некрологов и эпитафий ему претил. Похоронную процессию составили лишь близкие покойного. Однако по мере того как процессия двигалась по левобережному Парижу, мимо любимых мест мыслителя, к ней стихийно присоединились 50 тысяч человек. Такого в истории наук о человеке не было ни до, ни после.
Некрологи, разумеется, все-таки появились. Так, газета «Монд» написала: «Ни один французский интеллектуал ХХ века, ни один лауреат Нобелевской премии не оказал такого глубокого, длительного и всеобъемлющего влияния на общественную мысль, как Сартр».
И к этому нечего добавить.

© Сергей СТЕПАНОВ

Сартр

(Sartre) Жан Поль (р. 21.6.1905, Париж), французский писатель, философ и публицист. Сын морского офицера. Окончив в 1929 Высшую нормальную школу, преподавал философию в лицеях. Во время немецко-фашистской оккупации Франции (1940-44) сотрудничал в патриотической печати Движения Сопротивления. В 1945 основал журнал "Тан модерн" ("Les Temps modernes"). Развитие политико-идеологических взглядов С., отмеченное резкими колебаниями между либеральным демократизмом и леворадикальным экстремизмом, прослеживается по 9 книгам его избранной публицистики ("Ситуации", 1947-72). В годы "холодной войны" тщетно искал для левой некоммунистической интеллигенции Запада промежуточного пути между двумя лагерями. В 1952 присоединился к Движению сторонников мира, выступал против колониализма, расизма. Высказывался в поддержку социалистических стран, которые неоднократно посещал до 1968. Под влиянием студенческих выступлений (см. Всеобщая забастовка 1968 во Франции) и других событий этого года принял сторону левацкого бунтарства (книга "Бунт всегда прав", 1974). В 1964 за автобиографическую повесть о детстве "Слова" (1964, рус. пер. 1966) С. была присуждена Нобелевская премия, от которой он отказался, сославшись на пренебрежение присуждающим её комитетом к заслугам революционных писателей 20 в.

Идеалистическая философия С. - одна из разновидностей атеистического экзистенциализма , сосредоточена на анализе человеческого существования, как оно переживается, осмысляется самой личностью и развёртывается в веренице её произвольных выборов, не предопределённых законосообразностью бытия, какой-либо заведомо данной сущностью. Существование, отождествляемое С. в книге "Бытие и небытие" (1943) с обретающим опору лишь в себе самосознанием личности, постоянно сталкивается с другими, столь же самостийными существованиями и со всем исторически сложившимся положением вещей, предстающим в виде определённой ситуации; последняя, в ходе осуществления "свободного проекта", подлежит как бы духовной "отмене", поскольку полагается несостоятельной, подлежащей перестройке, а затем и изменению на деле. Отношения человека и мира С. рассматривал не в единстве, а как полный разрыв между безнадёжно затерянным во Вселенной и влачащим, однако, бремя метафизической ответственности за её судьбы мыслящим индивидом, с одной стороны, и природой и обществом, которые выступают хаотичной, бесструктурно-рыхлой полосой "отчуждения", - с другой. Все попытки С. преодолеть пропасть между одухотворённым человеком и материальным миром дали (в книге "Критика диалектического разума", 1960) лишь простое сложение по-своему переработанного психоанализа, эмпирической социологии групп и культурной антропологии, выявив несостоятельность притязаний С. на то, чтобы "надстроить" марксизм, признанный им самой плодотворной философией 20 в., учением об отдельной личности.

В эссе по эстетике и историко-литературных работах ("Что такое литература?", 1947; "Бодлер", 1947; "Святой Жене, комедиант и мученик", 1952; "Семейный дурачок", т. 1-3, 1971-72, и др.) С. отстаивает, подчас не без вульгарно-сектантских перехлёстов, мысль о личной ответственности писателя за всё происходящее в современной истории (так называемая теория "ангажированности"). С.-писатель и в своей прозе (роман "Тошнота", 1938; сборник рассказов "Стена", 1939; незавершённая тетралогия "Дороги свободы", 1945-49), и в драматургии ("Мухи", 1943; "За запертой дверью", 1945; "Дьявол и господь бог", 1951; "Затворники Альтоны", 1960, и др.) сопрягает умозрительную философичность с физиологизмом бытовых зарисовок, миф и репортаж, изощрённую психологическую аналитику и открытую публицистичность. От книги к книге у С. развёртываются злоключения интеллигента в поисках свободы - перепутья и тупики, которые выявляют тяготы её обретения, подлинное и ложное её наполнение, лёгкость соскальзывания к анархическому своеволию и взаимоотношения с ответственностью перед другими, разницу её индивидуалистических и нравственно-гражданских истолкований. Творчество С. как вождя французских экзистенциалистов оказало влияние на духовную жизнь Франции и других стран, получило отклик в философии и политике, эстетике, литературе, драматургии, кино. Оно было неоднократно подвергнуто критике со стороны марксистов.

Соч. в рус. пер.: Пьесы, М., 1967.

Лит.: Шкунаева И., Современная французская литература, М., 1961; Евнина Е., Современный французский роман 1940-1960, М., 1962; Современный экзистенциализм, М., 1966; Кузнецов В. Н., Жан-Поль Сартр и экзистенциализм, М., 1970; Стрельцова Г. Я., Критика экзистенциалистской концепции диалектики (анализ философских взглядов Ж.-П. Сартра ), М., 1974: Murdoch I., Sartre, romantic rationalist, L., 1953; Jeanson Fr., Sartre par lui-même, P., 1967; его же, Sartre dans sa vie, P., 1974; Martin-Deslias N., J.-P. Sartre ou la conscience ambigue, P., 1:1972]; Verstraeten P., Violence et éthique, , 1972; Contat M., Rybalka M., Les écrits de Sartre. Chronologic, bibliographic commentée, P., 1970.

С. И. Великовский.

© 2001 "Большая Российская энциклопедия"

Т. М. Тузова

Жан Поль Сартр (1905–1980)

САРТР, ЖАН ПОЛЬ (Sartre, Jean-Paul) (1905–1980), французский философ, писатель, драматург и эссеист. Родился в Париже 21 июня 1905. Окончил Высшую нормальную школу в 1929 и последующие десять лет посвятил преподаванию философии в различных лицеях Франции, а также путешествиям и учебе в Европе. Его ранние работы – это собственно философские исследования. В 1938 он опубликовал свой первый роман Тошнота (La Nausée ), а в следующем году выпустил книгу небольших рассказов под названием Стена (Le Mur ). Во время Второй мировой войны Сартр провел девять месяцев в лагере для военнопленных. Стал активным участником Сопротивления, писал для подпольных изданий. Во время оккупации опубликовал свой главный философский труд – Бытие и ничто (L"Être et le néant , 1943). Успехом пользовались его пьесы Мухи (Les Mouches , 1943), развитие темы Ореста, и За запертой дверью (Huis clos , 1944), действие которой происходит в аду. Признанный лидер экзистенциалистского движения, Сартр стал наиболее заметным и обсуждаемым автором в послевоенной Франции. Вместе с Симоной де Бовуар и Морисом Мерло-Понти он основал журнал «Новые времена» («Les Temps modernes»). Начиная с 1947 Сартр регулярно публиковал отдельные тома своих публицистических и литературно-критических очерков под названием Ситуации (Situations ). Среди его литературных произведений наиболее известны – Дороги свободы (Les chemins de la liberté , 3 vols, 1945–1949); пьесы Мертвые без погребения (Morts sans sépulture , 1946), Почтительная потаскушка (La Putain respectueuse , 1946) и Грязные руки (Le Mains sales , 1948). В 1950-е годы Сартр сотрудничал с Французской коммунистической партией. Сартр выступил с осуждением советского вторжения в Венгрию в 1956 и Чехословакию в 1968. В начале 1970-х годов последовательный радикализм Сартра проявился в том, что он стал редактором запрещенной во Франции маоистской газеты, а также принял участие в нескольких маоистских уличных демонстрациях. К числу поздних работ Сартра относятся Затворники Альтоны (Les Séquestrés d"Altona , 1960); философский труд Критика диалектического разума (Critique de la raison dialectique , 1960); Слова (Les Mots , 1964), первый том его автобиографии; Троянки (Les Troyannes , 1968), по мотивам трагедии Еврипида; критика сталинизма – Призрак Сталина (Le fantôme de Staline , 1965) и В семье не без урода. Густав Флобер (1821 –1857 ) (L"Idiot de la famille, Gustave Flaubert (1821–1857 ), 3 vols, 1971–1972) – биография и критика Флобера на основании как марксистского, так и психологического подхода. В 1964 Сартр отказался от Нобелевской премии по литературе, заявив, что не хотел бы ставить под сомнение свою независимость. Умер Сартр в Париже 15 апреля 1980. (Из энциклопедии «Кругосвет» )

Жан-Поль Сартр

Французский философ и писатель, представитель атеистического экзистенциализма. Формирование философских взглядов Сартра протекало в атмосфере сближения феноменологии и экзистенциализма, впервые осуществлённого М. Хайдеггером. Основной трактат Сартра - «Бытие и ничто» («L"etre et le neant», 1943) - представляет собой сплав идей Э. Гуссерля, Хайдеггера и Гегеля; вместе с тем в его «феноменологической онтологии» звучат отголоски картезианского дуализма и фихтеанских идей. С позиций феноменологии онтологическая проблема сводится у Сартра к интенциональному анализу форм проявления бытия в человеческой реальности. По Сартру, подобных форм три: «бытие-в-себе», «бытие-для-себя» и «бытие-для-другого»; это три, разделяемые лишь в абстракции, аспекта единой человеч. реальности. «Бытие-для-себя» - непосредстввенная жизнь самосознания - само по себе есть чистое «ничто» по сравнению с плотной массивностью «бытия-в-себе» и может существовать только как отталкивание, отрицание, «отверстие» в бытии как таковом. Отсутствие небытия в мире истолковывается Сартром феноменологически как непосредств. переживание утраты, непосредств. усмотрение отсутствия, а не как логический акт отрицания. «Бытие-для-другого» обнаруживает фундаментальную конфликтность межличностных отношений, примером которой для Сартра служит гегелевская модель господского и рабского сознания. Согласно Сартру, субъективность изолированного самосознания приобретает внеш. предметность как только существование личности входит в кругозор другого сознания, для которого «Я» личности - всего лишь элемент значимого инструментального комплекса, образующего мир. Отсюда отношение к другому - борьба за признание свободы личности в глазах другого. Так складывается «фундаментальный проект» человеческого существования - «желание быть богом», т. е. достичь самодовлеющего «бытия-в-себе», сохранив свободную субъективность «бытия-для-себя». Но поскольку подобное невозможно, человек есть всего лишь «тщетное стремление». Сартр не только развенчивает идею бога, но и раскрывает иллюзорность ницшеанского идеала сверхчеловека как безграничного самоутверждения. Свобода человека, по Сартру, неотчуждаема и неистребима. Все попытки подавления свободы либо отказа от неё порождены «дурной верой» - самообманом, органически связанным с «фундаментальным проектом». Источник самообмана - онтологич. раздвоенность человеч. существования, которому одновременно присущи и фактичность «бытия-в-себе», и свободная проективность «бытия-для-себя»; самообман заключается в желании стать либо одним, либо другим всецело и исключительно. В условиях порабощённой немецкими фашистами Франции эти абстрактные рассуждения приобретали непосредственный политический смысл и звучали как призыв к гражданскому самосознанию и борьбе за свободу.

Идея свободного выбора и разоблачения губительных иллюзий «дурной веры» образует лейтмотив драматургии Сартра и его прозаической незавершенной тетралогии «Дороги свободы», куда входят романы «Возмужание» - «L"age de raison», 1945; «Отсрочка» -- «Le sursis», 1945;

«Смерть в душе» - «La mort dans l"ame», 1949. После войны, постепенно осознавая расплывчатость своего «экзистенциального гуманизма», С. пытается сблизиться с марксизмом (особенно показательна здесь пьеса «Дьявол и господь бог», 1951, рус. пер. 1966), в то же время не отказываясь от филос. установок онтологич. трактата.

Итог этого процесса - 1-й том «Критики диалектического разума» («Critique de la raison dialectique», t. 1, 1960) с амбициозной программой теоретического «обоснования» марксистской диалектики. Сартр переосмысливает марксистскую концепцию социально-исторической практики в духе идеи «экзистенциального проекта» и выдвигает на первый план понятие «индивидуальной практики». 1-й том ограничивается изображением формирования социальных групп и институтов на основе индивидуальной практики. Центр, место в этом процессе занимает антитеза индивидуальной практики и социального бытия, понимаемого как область «практически инертного». Онтологический индивидуализм экзистенциальной феноменологии превращается здесь в методологический: диалектика исторического процесса, по Сартру, может быть признана и понята только как непрестанная борьба живительной «аннигилирующей» силы индивидуума с мертвящей материей безликого множества, составляющего инертную серию. Только личность вносит жизнь и осмысленное единство в распылённость массы, группы, института. Так Сартр приходит к волюнтаристической деформации исторического материализма.

Обещанный 2-й том «Критики диалектического разума» так и не последовал. Эволюция взглядов Сартра свидетельствует о неразрешимых внутренних противоречиях «неомарксизма» Сартра. В опубликованной С. биографии Г. Флобера метод «экзистенциального психоанализа» сочетается с элементами социологического подхода. Позиции Сартра неоднократно подвергались критике со стороны марксистов.

Жан-Поль Шарль Эма́р Сартр (фр. Jean-Paul Charles Aymard Sartre; 21 июня 1905, Париж - 15 апреля 1980, там же) - французский философ, представитель атеистического экзистенциализма (в 1952-1954 годах Сартр занимал близкие к марксизму позиции), писатель, драматург и эссеист.
Общественная деятельность и биографические заметки
Сартр был, кроме прочего, общественным деятелем, участником революции во Франции 1968 г. (можно даже сказать, её символом: бунтующие студенты, захватив Сорбонну, впустили внутрь одного только Сартра), в послевоенные годы - многочисленных демократических движений и организаций. В течение жизни его политические позиции достаточно сильно колебались. Вместе с Симоной де Бовуар и Морисом Мерло-Понти он основал журнал «Новые времена» («Les Temps modernes»). Выступал как сторонник мира на Венском конгрессе народов в защиту мира в 1952 году, в 1953 году был избран членом Всемирного совета мира.
Двоюродный племянник Альберта Швейцера. Литературная деятельность Сартра началась с романа «Тошнота» (фр. La Nausée; 1938). В 1964 году Жан-Поль Сартр был удостоен Нобелевской премии по литературе «за богатое идеями, пронизанное духом свободы и поисками истины творчество, оказавшее огромное влияние на наше время». Однако он отказался принять эту награду, заявив о своем нежелании быть чем-либо обязанным какой-либо социальной институции. В том же году Сартр заявил о своем отказе от литературной деятельности, охарактеризовав литературу как суррогат действенного преобразования мира.
Образование получил в лицеях Ла-Рошели, окончил Высшую нормальную школу («Эколь нормаль») в Париже с диссертацией по философии, стажировался во Французском институте в Берлине (1934). Преподавал философию в различных лицеях Франции (1929-39 и 1941-44); с 1944 целиком посвятил себя литературной работе. Ещё в студенческие годы познакомился с Симоной де Бовуар, ставшей не просто спутницей его жизни, но ещё и автором-единомышленником.
Мировоззрение Сартра сложилось под влиянием прежде всего Бергсона, Гуссерля и Хайдеггера.
Философская концепция
Свобода
Одним из центральных понятий для всей философии Сартра является понятие свободы. У Сартра свобода представлялась как нечто абсолютное, раз навсегда данное («человек осужден быть свободным»). Она предшествует сущности человека. Сартр понимает свободу не как свободу духа, ведущую к бездействию, а как свободу выбора, которую никто не может отнять у человека: узник свободен принять решение - смириться или бороться за свое освобождение, а что будет дальше - зависит от обстоятельств, находящихся вне компетенции философа.
Концепция свободы воли развертывается у Сартра в теории «проекта», согласно которой индивид не задан самому себе, а проектирует, «собирает» себя в качестве такового. Тем самым, он полностью отвечает за себя и за свои поступки. Для характеристики позиции Сартра подходит им самим приведенная в статье «Экзистенциализм - это гуманизм» цитата Понжа: «Человек - это будущее человека».
«Экзистенция» и есть постоянно живой момент деятельности, взятый субъективно. Этим понятием обозначается не устойчивая субстанция, а постоянная потеря равновесия. В «Тошноте» Сартр показывает, что мир не имеет смысла, «Я» не имеет цели. Через акт сознания и выбора «Я» придает миру значение и ценность.
Именно человеческая деятельность придает смысл окружающему миру. Предметы - это знаки индивидуальных человеческих значений. Вне этого они - просто данность, пассивные и инертные обстоятельства. Придавая им то или иное индивидуально-человеческое значение, смысл, человек формирует себя в качестве так или иначе очерченной индивидуальности.
Отчуждение
С понятием свободы связывается понятие «отчуждение». Современного индивида Сартр понимает как отчуждённое существо: его индивидуальность стандартизована (как стандартизован официант с профессиональной улыбкой и точно рассчитанными движениями); подчинена различным социальным институтам, которые как бы «стоят» над человеком, а не происходят от него (например, государство, которое представляет отчуждённый феномен - отчуждение у индивида способности принимать участие в совместном управлении делами), а, следовательно, лишена самого важного - способности творить свою историю.
Отчуждённый от себя человек имеет проблемы с материальными предметами - они давят на него своим навязчивым существованием, своим вязким и солидно-неподвижным присутствием, вызывая «тошноту» (тошнота Антуана Рокантена в одноименном произведении). В противовес этому Сартр утверждает особые, непосредственные, цельные человеческие отношения.
Диалектика
Суть диалектики заключается в синтетическом объединении в целостность («тотализация»), поскольку лишь внутри целостности имеют смысл диалектические законы. Индивид «тотализирует» материальные обстоятельства и отношения с другими людьми и сам творит историю - в той же мере, в какой она - его. Объективные экономические и социальные структуры выступают в целом как отчужденная надстройка над внутренне-индивидуальными элементами «проекта». Требование тотализации предполагает, что человек раскрывается во всех своих проявлениях целиком. Тотализация расширяет пространство человеческой свободы, так как индивид осознает, что история создается им самим.
Сартр настаивает на том, что диалектика исходит именно от индивидуума, потому что отсюда вытекает её принципиальная познаваемость, «прозрачность» и «рациональность», как результат непосредственного совпадения человеческой деятельности и познания этой деятельности (совершая какой-либо поступок, человек знает, для чего он его совершает). Поскольку же в природе ничего этого нет, Сартр выступает с отрицанием диалектики природы, выдвигая против нее целый ряд аргументов.

Основные работы
* «Бытие и ничто»
* «Воображение»
* «Воображаемое»
* «Грязными руками»
* «Дороги свободы (Незавершённая тетралогия)»
* «Критика диалектического разума»
* «Мухи»
* «Проблемы метода»
* «Слова»
* «Стена»
* «Тошнота»
* «Размышления о еврейском вопросе» (1944)
* «Экзистенциализм - это гуманизм»
* «Последний шанс»
* «Возраст зрелости»

Вам могут быть интересны следующие материалы

Елки

Вязаные

Поздравления

Новый год

Сценарии

Игрушки для елки

© 2024 Новогодний портал. Елки. Вязание. Поздравления. Сценарии. Игрушки. Подарки. Шары